Начало

Середина

Конец

ДОМ

(некоторые документы, найденные на месте пожара, неподалеку от города Струнино Владимирской области, и превращенные фантазией случайно прочитавшего их Мирона ИЛЮХИНА в авантюрную беллетристику времен зрелой перестройки, грудного капитализма и удвоения ВВП)

ОТ АВТОРА 
 (исправлено и дополнено в мае 1998 года).

        Вы бывали когда-нибудь в городе Струнино Владимирской области, что в двух часах езды на электричке по Ярославскому направлению? Если не бывали, то и не спешите побывать. Этот городок, всего лишь в 104 км от столицы нашей великой державы, мало чем отличается от Тамбовской, Иркутской или еще какой-иной глухомани. Кажется, что время в Струнино остановилось лет пятьдесят, а в некоторых местах и сотню лет назад. В большинстве частных домов нет водопровода и канализации, кое-где еще дымят русские печки, в больших и относительно современных домах (пятиэтажках пятнадцатилетней давности) горячая вода добывается при помощи газовых колонок. 
        Люди, чье поколение "двадцать лет живет при коммунизме", как и полагается, уже начинают забывать, что такое деньги. Мужики, однако, на те крохи, что иногда имеют, пьют просто не переставая. Женщины из последних сил сражаются с ними. Это настоящая борьба за выживание, и вряд в обозримом будущем женщины победят. Разве что по естественным причинам им просто не с кем будет бороться.
        Как учили нас классики, к каждому явлению следует подходить диалектически. Но к явлению г. Струнино (и ему подобных поселений по всей нашей все еще громадной стране) подобный подход очень трудно применим. Ну откуда взяться диалектике, если единственное предприятие-кормилец города – ткацкая фабрика – все еще носит гордое название "5-й Октябрь" (пока был один, следовательно грядут еще четыре, вот ужас-то!). И это единственное, чем фабрика может гордиться. Ни зарплатой, ни даже работой своих сотрудников она уже давно не балует. Поэтому и воздух в Струнино девственно чист, и тишина ему под стать, нарушаемая лишь мычанием, кудахтаньем, лаем братьев наших меньших, да воплями тех, кто к скотскому состоянию стремится посредством приема внутрь спиртосодержащих жидкостей.
        В общем (опять-таки в соответствии с классиками), жить стало если не лучше, то уж точно гораздо веселее. Вот если бы еще и погоды стояли такие же замечательные как в Экваториальной Африке, где, по слухам, живут еще веселее, то можно было бы смело остатки рванья с себя сбрасывать и обратно на деревья залезать – для прокорма. 
        Но страна наша, чьей полноправной и типичной составной частью является Струнино, даже нормальной погодой своих граждан побаловать не может. В апреле в средней полосе России – снегопады, в декабре и феврале – оттепели до +10, в октябре – морозы по -30, а в июле – дожди типа экваториальных... Так может, климат во всех наших бедах виноват?!

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
ПО ЭТУ СТОРОНУ ДОМА.

Магнитная запись на полуобгоревшей компакт-кассете, изъятая  в Струнинской горбольнице у одного из пациентов психиатрического отделения по кличке "Генерал".

        Две песни неизвестной рок-группы, последняя обрывается словами "все, что я потерял...", далее – плохая запись мужского голоса, прерываемая посторонними звуками и дефектами пленки (в квадратных скобках наиболее вероятным образом восстановленные купюры):
        "...[я] так понимаю – это мой последний шанс. Я уже все испробовал. Никакие воздействия извне не приносят желаемого результата. Наверное, я идеалист, и все больше кажусь себе таковым, чем больше прилагаю усилий для изменения си[туации] (невнятный хрип в течение 12 секунд). ...сказать, что виновата система, и что иначе быть не могло. Первый ком[андующий] [ОД]ОД тоже был идеалистом, достаточно честным и весьма ограниченным. Ему было поручено взять под охрану указанный объект, он и взял. Ему было приказано никого к Дому не подпускать, он и не подпускал. Жаль, конечно, что он (Дом) сразу не попал в какую-нибудь высоконаучную комплексную программу. Хотя неизвестно, лучше было бы или нет. Если ученый человек сволочь, то такого уровня, который нормальному служаке и не [снился] (далее 6 секунд неразборчиво). ...[канди]датуры рассматривались.
        Так вот Первого идеалиста убрали без меня. И очень быстро. Как только нашлись достаточно влиятельные люди, которые научились извлекать выгоду из Дома и как только этот Первый им стал мешать. С тех пор процесс шел одновременно в двух, казалось бы взаимоисключающих направлениях. Во-первых, начали зас[екречивать все, ч]то могли, максимально сужая круг лиц, знающих истинное положение дел. И во-вторых начали создавать базу для длительного и беспроблемного процветания режима Карантина. А для этого надо было как раз наоборот повязать Домом как можно больше народу, соответствующим образом разрешая им пользоваться и при этом дозируя информацию. Такая работа была ... (звук похожий на шум поезда). Честь и хвала Второму ком[андующему ОДОД] (далее пленка сильно зажевана). [добив]шись многого, расслабился и был наказан. На Большой Земле еще имелись люди, достаточно разбиравшиеся в том, что происходит в Карантине и желающие погреть на этом руки. Если помните, было шумное дело с покушением на министра обороны. Много тогда голов полетело. Так вот это покушение было лишь дымовой завесой для переворота в Кара[нтине]. ...[м]елкой сошкой. 
        Третий командующий ОДОД был великолепный интриган с большими связями, но, пожалуй, слишком самонадеянный. Его убрали свои же. Устроили ему такое повышение, что любой нормальный военный счел бы это если не Эверестом своей карьеры, то Эльбрусом уж точно. И если вы помните упорные слухи об убийстве начштаба объединенных вооруженных сил Оборонительного Пакта, то поймете, о чем я говорю. Только не верьте ... (опять шум поезда, фраза слышна неразборчивыми обрывками). ...[После] этого во главе ОДОД ни одной самостоятельно значащей фигуры не становилось. 
        Я видел, что Дом на пределе. Но наши-то придурки на все официальные предупреждения (по инстанциям) реагировали грозными резолюциями в стиле "не лезь поперед батьки", а на все неофициальные (во время пьянок и пикников) увещеваниями "на наш век хватит". Показания приборов для них значили то же, что для козы баян. Но мне кажется, я нашел способ. Ни одной комиссии в ситуации толком не дадут разобраться, да и не пустят ее никуда, зато один маленький, но неза[пятнанный и то]лковый петушок с амбициями, особенно если его запустить в нужный курятник, может очень многое. Вообще говоря, такой способ, напоминает скорее небезызвестного жука в муравейнике, чем петуха в курятнике – потому как последствия просчитать крайне трудно. Единственное, что я могу, благодаря... (провал в уровне записи) [До]ме и окрестностях обеспечить хотя бы опосредствованное наблюдение и контроль. Мною подобранная кандидатура дол [жна реаги] ровать правильно. Но если я ошибаюсь, то и... (топот, крики, два выстрела, обрыв записи).
        На оставшейся части пленки почему-то не слишком качественная запись сборника СОЮЗ-22.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
ПО ТУ СТОРОНУ ДОМА.

        1. СНАРУЖИ (НАБЛЮДЕНИЯ).
        В Грызубске от поезда остались рожки да ножки – два вагона, да и те полупустые. Все остальные отцепили и отправили в тупик, дожидаться обратного рейса. Тепловоз легко рванул с места усеченный состав и, быстро разогнавшись, понесся дальше к Шкуррвиллю. До конечного пункта было еще довольно далеко - почти четыре часа хорошего хода. Фирменный поезд-экспресс "Карантин" по маршруту Мэйн-Сити – Шкуррвилль в дороге несколько поотстал от расписания, и на последнем безостановочном перегоне машинисты планировали вновь войти в график. Движение на этом участке пути было значительно менее интенсивным, нежели на других железных дорогах страны. Поэтому тепловоз с двумя вагонами мчался по необычно прямым и ухоженным рельсам, грохотом пугая подкрадывающиеся сумерки. Сумерки во избежание конфликта со свирепым чудищем прятались за окрестным лесом и вступали в свои права лишь, когда состав скрывался за очередным поворотом.
        Немногие обитатели двух оставшихся вагонов не знали, чем заняться: спать ложиться уже было бестолку, все равно кордоны пограничников на въезде в Карантин поднимут, бодрствовать в поезде тоже было сложно. Проводники чай разносить не собирались, шлялись по вагонам и искательно заглядывали в купе - не сдаст ли кто добровольно постельное белье. Съестные припасы практически у всех закончились, вагон-ресторан остался в Грызубске, как впрочем и большинство карточных и шахматных партнеров пассажиров, двигавшихся прямиком в Шкуррвилль.
        Майор Элус, 29-летний меланхоличный блондин, особенно измученный дорогой сразу по нескольким причинам, очень надеялся, что после Грызубска купе наконец полностью освободиться, и он должным образом отдохнет. Всякие там пограничные кордоны его не пугали. Однако, его мечтам не суждено было сбыться. Один из его попутчиков, штатский молодой человек спокойной наружности, продолжал как ни в чем не бывало пребывать в купе в самом что ни на есть выгодном расположении духа, ничуть не смущаясь таким из ряда вон выходящим обстоятельством. Попутчик этот сел в поезд на первой после Мэйн-Сити станции, тут же забрался на свою, уже застеленную проводником верхнюю полку, и мертвым сном проспал всю дорогу до Грызубска. В Грызубске он наконец пробудился от шумных прощаний майора с пожилыми супругами, грызубчанами, возвращавшимися из отпуска. С супругами Элус поочередно играл в шахматы, аккуратно выигрывая и у того, и у другого, вызывая тем самым у них неподдельное изумление и разочарование. Супруги считали себя неплохими шахматистами и, впрочем, небезосновательно. Откуда им было знать, что майор Элус до того, как попасть в Шкуррвилль и сделать головокружительную военную карьеру (в 28 лет майор – это тебе не хухры-мухры), имел звание международного мастера по шахматам, а сейчас уверенно носил корону шахматного короля Шкуррвилля и окрестностей.
        Супруги, правда, были людьми вполне добродушными и расстались с Элусом, уже не помня зла и все пытаясь обменяться с милым молодым человеком, так хорошо играющим в шахматы, адресами. Чтобы отвязаться от них и не слишком их огорчать,  майор, храня служебную тайну, всучил супругам заведомую липу, а их визитные карточки, не читая, порвал и выбросил в окно, едва только поезд выехал из Грызубска. Майор Элус карьерой своей дорожил и прекрасно знал, что крупные неприятности начинаются с мелких нарушений действующих служебных инструкций.
        Едва освободившись от одних навязчивых соседей, Элус тут же обрел другого. За прошедшие 14 часов пути этот хмырь, видать, отоспался и теперь терпеливо сидел на облюбованной было Элусом нижней полке, молчаливо выражая полнейшую готовность вступить в обстоятельную беседу. Майор посидел минут пять, глазея в окно и боясь встретиться с попутчиком взглядом, не выдержал и, не снимая ботинок, лег к этому нахальному типу спиной, пристроив под голову скатанный матрас. Элус вообще не любил ездить в поезде, предпочитая самолет, но аэропорт в Шкуррвилле и раньше-то был не ахти какой большой, а сейчас там и вовсе раскинулся танковый полигон. Поэтому другим способом, кроме как на поезде, своевременно добраться до места службы майор Элус не располагал.
        Он, также как и покинувшая его в Грызубске немолодая чета, возвращался из отпуска. За истекшие 48 дней майор успел съездить к родителям, посетить модный в последние два сезона морской курорт и побывать с экскурсией в Центральной Африке. В Шкуррвилль он возвращался загорелый, отдохнувший и переполненный впечатлениями. А еще он возвращался гордый собой. Там, откуда он возвращался, по достоинству оценили тот факт, что он в столь юном возрасте сумел дослужиться до майора. Дело в том, что в Шкуррвилле на это дело смотрели несколько иначе. Старшие по званию ценили только его молодость, позволяя себе по-отечески похлопать коллегу по плечу и предположить, что он далеко пойдет, но в душе полагая, что не дорос еще этот сосунок до майора. А младшие по званию и уж особенно старшие по возрасту майоры хоть и признавали в нем майора, но уверены были в том, майор майором, но ты сначала перевали на четвертый десяток, а уж потом только с тобой можно будет серьезно разговаривать. Нормальные же штатские люди, в основном за пределами Шкуррвилля и окрестностей, по этому поводу совершенно не комплексовали и акценты расставляли правильно, считая, что раз стал майором в 28 лет, так, стало быть, за дело. Но стать нормальным штатским человеком, чтобы самому научиться правильно расставлять акценты, майору Элусу в голову не приходило. Ведь при демобилизации майор – подумать страшно – лишался не только престижного среди нормальных штатских людей звания, но и спокойной и непыльной службы, хорошего оклада, отличного снабжения (ввиду необходимости покинуть Шкуррвилль в течение 48 часов) и длинного содержательного отпуска. Слишком уж большая цена набегала за умение правильно расставлять акценты.
        Элус уже задремал было под мерный стук колес и плавное покачивание вагона, как вдруг в голову к нему заползла черная мысль. Мысль на данный момент была всего одна, но очень черная и страшно назойливая. Мысль толкалась в череп, вызывая почти физическую боль, даже свербела в носу, и Элус, не в силах с ней бороться, сел на полке, сердито уставился на попутчика и неуставным голосом спросил:
        – Послушайте, любезный, а вы часом не журналист?

Из записей младшего научного сотрудника Института исследований свойств материи (ИИСМ) Павла Гина.

        ...Конечно, я поздно сообразил. В стандартном отчете невозможно живописать подробности, тем более, что всего сразу и не упомнишь. А они, подробности, того заслуживают. Потому-то я и взялся за этот дневник. Правда, с небольшим опозданием, но лучше поздно, чем недопить (шутка). Дневник – это потому, что не отчет. Скорее беллетристика. Или мемуары (в будущем). Если, конечно, когда-нибудь Шкуррвилль рассекретят (вот крамола-то!). Тогда я и опубликую свои записки. А что, ведь они по-своему уникальны. Но никак не раньше. А то ведь государственная измена в мои жизненные планы вовсе не входит. А главное основе этого дневника всегда можно состряпать приличный отчет...
        1) История Дома.
        Надо отдать должное нашим воякам. Засекретить они умеют все, что угодно. Иногда они даже добиваются того, что об их секретах ничего не знают не только рядовые граждане нашей державы вроде меня, но и представители иностранных разведок. Молодцы! Я имею ввиду наших военных, а не их представителей. И уж конечно, в самом Шкуррвилле мало кто из штатских догадывается, почему это вдруг город попал в такое положение. Они предпочитают просто радоваться этому особому положению. Мне, например, до сих пор непонятно, как сведения о Доме попали в наш сугубо несекретный институт. Без преднамеренной утечки информации тут, похоже, не обошлось (боже, что я пишу?!).
        Лично я о нем услышал только в апреле, а ведь он появился здесь в, 8 км от Шкуррвилля, не то 25, не то 30 лет назад (вот еще один секрет выболтал). Говорят, впрочем, что точная дата появления Дома никому не ведома. На Дом поначалу вообще не обращали никакого внимания. И это длилось довольно долго. Ну дом и дом. Стоит себе, никого не трогает. Чудной, правда, дом-то, этого не отнимешь. Нечто среднее между казармой, школой и коровником. Слава Богу, и того, и другого, и третьего у нас в избытке. Тем более, что большинство школ действительно на казармы похожи, а казармы, соответственно – на коровники. Да и к иным перлам архитектуры мы давно привычные. Дом этот без дверей, ну и что, зато окна низкие, без рам и без стекол, хочешь, в любое входи! Да еще стоит этот Дом жутко неудобно – с одной стороны, прямо под обрез фундамента, кое-где кладка видна, речка Шкуррка, с другой – болото подковой Дом охватывает, весьма вонючее и непередаваемо комариное место. Подойти к Дому можно только справа, сейчас там тракт до Шкуррвилля, по которому до города меньше двух часов неторопливой пешей прогулки.
        Говорят, первый раз Дом заметили с той стороны Шкуррки. Подивились сперва на него, а потом привыкли. Дома, мол, у нас и не в таких местах строят. Колхоз местный считал, что это город болото собирается осушать, для чего воздвиг насосную станцию. Город думал, что это колхоз подсобный машинно-тракторный пункт отгрохал поближе к заливным лугам. Участок-то земли бросовый, никто на него и не собирался претендовать. Так бы и кивали до сих пор друг на друга город с колхозом, если бы в этом Доме не то люди любопытные пропадать стали, не то наоборот, из Дома на людей нечисть какая-то полезла. Короче, в один прекрасный день в высшие инстанции прикатили сразу две телеги: от города на колхоз и от колхоза на город. Две формы одной собственности в один голос обвинили друг друга в разгильдяйстве и бездорожье. Итог, как обычно, оказался самым неожиданным: началась оккупация Шкуррвилля и окрестностей родной армией, с которой, как известно, спать можно спокойно. С тех пор Шкуррвилль – закрытый город. Даже очень закрытый.
        2) Нынешний статус Шкуррвилля.
        Выезд и въезд строго ограничены. Вокруг Шкуррвилля, причем на приличном расстоянии от центра, настоящие погранпосты. Естественно, что и единственная шоссейка сюда строго охраняется. Ездят по ней самые проверенные и надежные шоферы, все без исключения коренные шкуррвилльцы. Железнодорожная ветка, ведущая на север к Красноэкскаваторску, разобрана, а та, что связывает Шкуррвилль с центром, перегорожена шестью шлагбаумами. Аэродром и вовсе в танковый полигон превратили, а здание аэропорта – в казармы танкистов. В общем и пехота не пройдет, и бронепоезд не промчится. Сам Шкуррвилль в федеральном подчинении. Внутри спецзоны (круга радиусом в 70 км и центром на ратушной площади Шкуррвилля) – карантин. Похоже, вечный. Все поселения в карантине аннулированы. В первую очередь тот самый колхоз, один из двух первооткрывателей Дома. Вместо колхоза – мемориальная доска в честь этого передового социалистического предприятия. Чуть ли не половина жителей Шкуррвилля эвакуирована. Тогда это удавалось делать без лишнего шума. Часть из этих жителей вообще вывезена за пределы Некрасноземья. Непонятно, правда, зачем. Все, что не город Шкуррвилль – военные объекты первой и высшей категории секретности. Объекты эти воздвигнуты не то для того, чтобы защитить Дом от окружающей среды, не то, чтобы защитить окружающую среду от Дома. Люди в военной форме заполонили Шкуррвилль. Редкие штатские глядятся здесь как белые вороны. Например, я.
        Однако, оказалось, что не все так плохо. До Дома Шкуррвилль был захудалым городишкой на окраине Семиквартиренской области с населением в 70 тысяч человек и со всеми прелестями нашей глухой провинции. Теперь к оставшимся 35 тысячам коренных шкуррвилльцев прибавилось еще минимум столько же военных и специально завербованных штатских. Военные строители постарались на славу, и жестокий и хронический жилищный кризис, терзавший город весь период исторического материализма, отступил. Каждая семья в городе имела квартиру с числом комнат по количеству членов семьи. Снабжение в Шкуррвилле фантастическое, я до сих пор не могу понять, то ли здесь развитой социализм, то ли настойчиво загнивающий капитализм. Очередей в Шкуррвилле не бывает, пиво импортное, баночное, как и шмотье. У военных к тому же все свое. И свои магазины, и бани, и стадионы, и даже театр есть (зачем воякам театр одному Богу известно). Правда, кинотеатры общие, и это плохо, почему, расскажу потом. Часть военных, особенно высокопоставленных и еще некоторые избранные живут в специально воздвигнутом для этого поселке поближе к Дому. Этот поселок, сначала совсем крохотный, в скором будущем размерами посягнет на сам Шкуррвилль. Официальное название этого поселка Воля-и-Разум (ВИР), неофициальное – Ум-за-Разум (УЗР).
        Денег у жителей Шкуррвилля и, особенно у жителей вышеназванного поселка, куры не клюют. Как только рядовой обыватель Карантина, не говоря уж об офицере, вырывается в отпуск, он начинает вести себя как спущенный с цепи миллионер. И за описанный мною локальный коммунизм плата совсем мизерная – гробовое молчание и полная секретность. Говорят, раньше болтуны просто исчезали – в лучших наших традициях. Теперь их признают больными манией величия (или преследования, или клептоманией, кому как нравится) и с почетом отпускают на все четыре стороны, или оформляют богатую пенсию, как инвалидам невидимого фронта. Диагноз, поставленный в спецполиклинике N 1 города Шкуррвилля, окончательный и обжалованию не подлежит. Более того, его почему-то подтверждают в любом лечебном учреждении нашего грешного мира...

        2. НА ГРАНИЦЕ (ЗАМЕЧАНИЯ).
        На въезде в Карантин поезд надолго остановился. Впрочем, эта задержка входила в его расписание. Пассажирам предстояло пережить великий шмон, хотя и не столь великий, как при выезде из Карантина. Состав мгновенно окружила двойная цепь солдат. В вагоны с двух сторон вошли патрули с оружием наизготовку. Проводники сиротливо торчали на перроне. Немногие оставшиеся пассажиры жались по своим купе и при появлении патруля хлопотливо совали в руки суровым военным документы и с готовностью предъявляли внутренности своих чемоданов, сумок и баулов. Все знали, что патрули ничего не отнимут, но в случае нерасторопности могут быть неприятности. 
        Ко времени великого въездного шмона Гин с Элусом разобрались, договорились, помирились и уже заканчивали вторую бутылку водки. Учитывая бедность закуски, имевшейся у них, принятый темп оказался явно не под силу. Оба были изрядно пьяны. Для лучшего контроля своих действий и освежения головы Павел открыл окно, и теперь в купе врывался свежий, хотя и теплый ветерок. С виду Гин держался нормально. Он вообще редко терял контроль над собой, даже при весьма значительных дозах спиртного. При очень уж крутом переборе Павел исторгал из себя излишки съеденного и выпитого и уже спустя 10-15 минут мог продолжать возлияния. Но с утра – другое дело. С утра Павел болел и болел довольно тяжело, что отчасти удерживало его от особо крупных и частых попоек. А вот Элуса развезло. Светлые волосы его растрепались, физиономия приобрела кирпичный оттенок и некоторую ассиметрию. Стало заметно, что майор неуклюж и добродушен. Павел постоянно передвигал посуду на столике, чтобы майор не смахнул чего-нибудь на пол. 
        – Уж и не знаю, правда ли ты не журналист, – говорил в двадцатый раз Элус, оттягивая воротник форменной рубашки, – но... Но ты мне нравишься! Поэтому, я скажу тебе честно, если ты все-таки журналист, то на въезде тебе не поздоровится. Спустят с тебя, брат, штаны и выпорют самым натуральным образом. А потом выкинут из поезда, как котенка, и пойдешь ты пешочком обратно, без возможности посидеть отдохнуть после порки. А то можешь переночевать прямо там под кустиком, обратного поезда дождаться, благо сейчас лето. А то ведь еще могут и не посадить на обратный поезд... Ты наливай, наливай. Ведь билета у тебя обратного нет. Так что, если ты все-таки журналист...
        – Да не журналист я, – в двадцатый раз отвечал Павел, наливая, – не журналист я вовсе. Из ИИСМа я, в командировку к вам еду, слыхал небось про такой институт?
        – Про институт слыхал, – говорил Элус, браво опрокидывая стакан наполовину в рот, наполовину на штаны, – только если ты журналист... Погоди, закушу...
        – Да не журналист я...
        – То запросто и побить могут. Ребята у нас крутые, шутить не любят... А чего мы встали-то?
        Павел выглянул в темноту открытого окна и ничего там не увидел, зато прекрасно услышал, как под самым окном кто-то тяжело вздохнул и сказал "ох, еб твою мать..." "Разговорчики в строю!" – тут же отозвался чей-то командный голос. Дверь в купе без стука распахнулась, Павел торопливо сел обратно на полку и не ошибся. Вошел патруль, и старший патруля угрожающе произнес: "Всем на свои места, приготовить для осмотра багаж, документы в раскрытом виде!" Павел дисциплинированно и быстро, насколько мог в такой степени опьянения, выполнил требования старшего, тем более, что за его спиной грозно переминались два громилы-сержанта с автоматами наперевес. Майор же Элус явно не въехал в обстановку, и полез к старшему патруля целоваться.
        – Ренкин, старина, здорово! Как же я рад тебя видеть после...
        Однако, старший патруля старина Ренкин ловко увернулся от объятий майора, а сержанты, выдвинувшись из-за спины своего командира, молниеносно и, видимо, очень больно вывернули Элусу руки за спину и даже подтянули его немного вверх. Элус взвыл и налился кровью.
        – Эй, полегче, – не удержался Павел, – вы хотите проверить документы, или содержимое его желудка?
        – Молчать! – механически сказал старший патруля, но сержанты уже ослабили хватку. Элус выпрямился и судорожно-облегченно вздохнул. Лицо его стало приобретать первоначальный ало-розовый оттенок.
        – Ваши документы, майор! – сказал старший патруля. Элус обиженно кивнул на свой китель, висевший на плечиках в углу купе, и демонстративно повел прихваченными сержантами плечами. Старина Ренкин извлек из нагрудного кармана кителя целую кипу документов, удостоверяющих, что майор Элус вполне полноправный гражданин своей великой державы, водитель-профессионал второго класса, майор народной армии, член профсоюза работников Дома, член Красного Креста и Полумесяца, ДОСААФ, ВДОАМ, ОСВОД, Общества Охраны Памятников Старины и Почетный Вкладчик Детского фонда.
        Старина Ренкин мельком просмотрел документы, вернул их Элусу, кивнул сержантам – отпустить майора и приступить к осмотру купе – и повернулся к Гину. Тот уже держал наготове паспорт, временный пропуск в Карантин, командировочное удостоверение и удостоверение сотрудника ИИСМа.
        – Добро пожаловать, дорогой товарищ научный сотрудник к нам в Шкуррвилль! – радушно сказал старший патруля, возвращая документы Павлу, – очень, очень рад...  Почтила нас наконец вниманием большая наука.
        Павел непонимающе хлопал глазами. Элус обиженно сопел в углу. Когда патруль вышел, он зло плеснул к себе в стакан остатки водки, опрокинул ее залпом, покачнулся и сказал трезво и раздраженно:
        – Терпеть не могу возвращаться в Карантин! Из мира нормальных людей, да с разбегу в это дерьмо. Вот забыл, что Ренкин – тупица и держиморда! Обниматься полез...
        Павла на вокзале встречали. Причем, этот старший лейтенант оказался едва ли не непосредственным подчиненным майора Элуса. 
        – Так это ты, оказывается, не меня встречаешь? – ревниво спросил он старлея.
        – Ну, господин майор, – мялся тот, – вы же сами понимаете...
        – Понимаю, – важно сказал Элус, хотя видно было, что он ни черта не понимал. 
        А на вокзале творилось нечто среднее между народным гулянием и несанкционированным митингом. Казалось, что как минимум половина Шкуррвилля высыпала на перрон. На каждого приехавшего приходилось больше сотни встречающих. Причем, встречающим было все равно, кого встречать. Незнакомых встречали также тепло, как и знакомых, иначе на всех встречающих приехавших знакомых попросту бы не хватило. Кроме того, встречающие были одеты так, как будто собрались на прием к президенту. Мужчины в смокингах и дамы в вечерних туалетах толкались на перроне и привокзальной площади, обрывая друг у друга фалды и подолы. Тут же носились дети, создавая полный хаос. Примерно половина встречающих были в форме – самой что ни на есть парадной, с аксельбантами и наградами. Военные рассекали нестройную гражданскую толпу парами и тройками, как броненосцы. Все военные были почему-то без жен. Чуть ли не каждого приехавшего выносили из вагона на руках. Создавалось впечатление, что встречают русских танкистов, пришедших в Прагу в мае 1945. И Элуса, и Гина, прежде, чем они добрались до машины, изрядно помяли и перемазали в губной помаде. Впопыхах досталось и старлею. 
        Они вовремя выбрались на привокзальную площадь к своей машине – армейскому джипу. Едва они тронулись с места, изрядно затисканному Элусу стало наконец дурно. Он торопливо опустил стекло своей дверцы и обильно наблевал на мостовую излишне гостеприимного города Шкуррвилля. Гин и старлей деликатно отвернулись.

Из дневника заведующей диагностическим отделением спецполиклиники N 1 при Особой Дивизии Охраны Дома капитана медицинской службы Дома Стокволл Дины Антоновны.

        ...Ну и сволочь же этот Крапива! А ведь как он мне нравился. Я по нему прямо-таки с ума сходила. Да и в офицеры (будь они неладны) пошла только из-за него. И в начальники выбилась только благодаря ему. Ах, как плохо! Капитанство свое я в гробу бы видала, да гроб жалко, а уж начальник из меня! Когда я об этом домой написала (а цензура не тронула – странно), мать прислала в ответ совершенно заполошное письмо, из которого следовало, что она не то срочно собирается меня спасать от неведомой, но очень грозной опасности, не то, наоборот, настолько гордится мной, что намеревается ходатайствовать перед нашим исполкомом о сооружении бюста на родине героя. Уж мой-то бюст (не путать с памятниками) город бы наш точно украсил, не то, что там всякие чугунные революционеры. Конечно, я понимаю ее состояние. То, что я при приездах домой рассказывала ей о Доме – я ведь тогда была еще штатским вольнонаемным специалистом, а это совсем другая разница – напрочь исключало возможность моей военной службы.
        Почти одновременно с материным письмом пришло ко мне и поздравление от Ники Никодона. Еще он спрашивал, не найдется ли там (то есть здесь, в Шкуррвилле) дополнительное вакантное местечко заведующего отделением. Эх, Ника, Ника, ведь как раз ты на моем месте был бы как влитой. Но освободить его для тебя я, конечно, не могу потому, что это даже и не мое место, а Крапивино, а это значит, что место предназначено для красивой, грудастой, малоразборчивой бабы с рудиментами медицинского образования. И к этому все уже, к сожалению, привыкли. Была парочка робких бунтов врачей, а потом –  ничего, смирились.
        В конце концов, я даже и не худшая кандидатура, это, особенно сейчас, все мои мужички дружно признали и сообщили мне доверительно, что никакому Крапиве в обиду меня не дадут. И на том спасибо. А то, что Крапива обязательно постарается меня с моего боевого поста убрать – аксиома. Тем более, что свято место пусто не бывает, и появилась у него очередная пассия, очередная жгучая брюнетка (я, кстати, назло ему перекрасилась в радикальный рыжий цвет – страшна стала, как черт), неизвестно кто по профессии, но первый претендент на место заведующего нашим отделением. Вот уж фигушки! Хотя мне ее где-то даже жалко. Крапива-то мужик видный, обаятельный, при должности, несмотря на свои 52 года в великолепной форме, а уж стоит у него просто как штык. Можно сказать, восхитительный мужчина! Правда и свинья тоже восхитительная. Ну а бабник так и вообще редкостный. И это все его новой пассии, очередной жгучей брюнетке (я, кстати, перекрасилась в... черт, опять повторяюсь!) предстоит познать на собственном горьком опыте. И мой горький опыт для нее, конечно, не указ...
        Ну вот опять, села писать о деле, а зациклилась на мужиках. Ладно. Не знала я, что такое Дом, да и откуда о нем вообще знать простым смертным, к числу которых я совсем недавно относилась? Секретность здесь, слава Богу, поставлена как следует. Просто приехал к нам в Институт доктор Бартоломью, обаял все начальство и купил меня (чем я ему понравилась, разве что мини-юбкой и тем, что под ней) и Грэга Баксона. Купил он нас за полтора нормальных оклада (кто бы знал, что это ничто по сравнению с моими нынешними заработками) и за сорокадневный отпуск. Предупредил, правда, о строгостях режима. Туда нельзя, сюда нежелательно, об этом не спросишь, про то – и вовсе не заикайся, работа от и до, в обеденный перерыв за территорию поликлиники – ни-ни. Но мы все равно были очень довольны, слали домой глупые восторженные письма и дразнили однокашников своим особым положением и важностью (и, естественно, секретностью) стоящих перед нами задач. Грэг уже сбежал отсюда, а я, исключительно благодаря Крапиве, подалась в военные. И теперь... Теперь зарплата у меня не намного выше, чем раньше, зато полнейшая свобода. Можно сказать, никакой тебе дисциплины, кроме собственной совести, а совесть, как известно, величина мнимая. Казалось бы, должно быть наоборот, если ты военный, так и ходи строем. Так нет же, военным можно практически все, а главное – можно практически без проблем ходить в Дом, а это дорогого стоит. Правда, раньше, когда я с Крапивой дружила, у меня совсем с этим забот не возникало... (далее вырвана страница).

        3. В КВАРТИРЕ (КОММЕНТАРИИ).
        Неожиданные проблемы возникли у Гина на КПП при въезде в поселок Воля-и-Разум. Элус, сердечно попрощавшись, растворился в темноте. Старлей, зайдя в помещение пункта, очень быстро вернулся и попросил Павла пройти вместе с ним. Павел прошел. Там на него насел дежурный по КПП. Он приставал к Гину со всякими глупостями и беспрерывно куда-то звонил, настороженно поглядывая на гостя и иносказательно объясняя собеседникам суть возникшей проблемы. При этом он недвусмысленно давал им понять, что дело здесь нечисто. Сопровождавший Гина старлей скучнел на глазах, а потом не выдержал и, шепотом попрощавшись, пропал вслед за Элусом. Спустя минут пятьдесят, когда Павел спьяну и с устатку едва не падал со стула, дежурный по КПП дозвонился наконец до того, кто смог решить его судьбу. Мощный баритон загромыхал в телефонной трубке так, что Павел пришел в себя и услышал:
        – Я тебе, болван, три раза вчера повторил, что у тебя в столе в левом верхнем ящике документы...
        Дальше Павел слушать не стал. Он встал, нетвердыми шагами подошел к столу, открыл искомый ящик, брезгливо отстранив руку бестолкового дежурного, извлек оттуда кипу каких-то бумажек, не читая, сунул их в сумку и вышел в ночь. Стояла непроглядная темень. Прожектор, установленный на крыше КПП, освещал небольшой круг, еще больше подчеркивая весь остальной мрак. Павел тут же пожалел о том, что так круто обошелся с дежурным, но возвращаться не стал из принципа. Тем более, так приятно прогуляться по свежему теплому ночному воздуху, неискренне успокаивал он себя. Гин подождал, пока глаза немного привыкнут к темноте, достал из сумки очки и, одев их, разглядел, куда от КПП ведет асфальт. Двинувшись в том направлении, он через десять минут с радостью убедился, что вышел во вполне цивилизованные места. Вполне цивилизованные места представляли собой два ряда ярко освещенных изнутри заборов. Расположившись у забора, максимально щедро делившегося светом с улицей, он вытащил взятые на КПП документы и довольно быстро нашел адрес, по которому ему следовало проживать в поселке Воля-и-Разум. Там же было указано, что он имеет право питаться, как на предоставляемой ему квартире, так и в общественных местах. Для питания в общественных местах прилагалась куча талонов со штампом "уплачено". Ишь ты, подумал Павел, прямо тебе коммунизьм.
        Оставалось только сориентироваться на местности и найти дом по указанному адресу. Это было достаточно сложной задачей – поселок спал мертвым сном, на стук в калитки заборов никто не реагировал. Через забор Павел лезть не рисковал, весь их вид говорил о том, что за забором обязательно имеется в наличии злая собака. Гин мотался вдоль заборов и почти в слух матерился. Ему хотелось пить, есть, спать, не отказался бы он посетить туалет. Очередной забор самым наглым образом вывел его на совершенно темное место, и, когда он, не выдержав, поставил на землю сумку и расстегнул ширинку, прямо над ним загорелся свет, обозначив окно в каком-то довольно большом доме.
        Павел испытал неприятные ощущения в области паха, еще раз, уже совсем вслух выругался, и с облюбованного места ушел. Обойдя вокруг дома, он к огромному своему облегчению обнаружил не только два скудно освещенных подъезда, но и табличку, свидетельствующую о том, что он неожиданно пришел туда, куда надо. Он галопом влетел на третий этаж, после того, правда, как в холле подъезда поимел содержательный пятнадцатиминутный разговор с бабкой-лифтершей, которая едва не ввела Павла в грех, но зато снабдила ключом от квартиры N 12, где ему следовало проживать во время командировки. У Гина тряслись руки, когда он ковырялся ключом в замочной скважине.
        Он, раздеваясь на ходу и не включая нигде света, вломился в туалет, и только потом обрел способность нормально соображать. Неужели добрался? – счастливо улыбаясь, думал он, стоя в темноте квартиры. В ушах звенело, и это был единственный звук, который он слышал. За то время, что Павел провел в туалете, глаза попривыкли к темноте и, поэтому он без труда нашел выключатель. Гин скинул туфли, повесил на вешалку куртку и вошел в комнату. Квартира при ближайшем рассмотрении показалась ему даже излишне роскошной. Она была двухкомнатной, и в ней имелось все необходимое для нормальной жизни разностороннего молодого человека, не лишенного некоторых простительных слабостей. Он изучил содержимое бара и холодильника, мельком оглядел стерео- и видеотехнику, убедился, что компьютер – Пентиум-2, не меньше, исследовал на мягкость полутораспальную кровать и импозантный гарнитур в гостиной, пощелкал выключателями электроосветительных приборов и кондиционера и озаботился. Конечно, такой квартирой нельзя не быть довольным, но ему ли она предназначена? Неровен час, как явится ее настоящий владелец, и выставит Павла на улицу, туда, откуда пришел. Так уж лучше сразу не привыкать.
        Дело в том, что лично у него, Павла Гина, 28 лет, мужчины с высшим образованием, а также в полном расцвете сил и таланта, квартиры своей никогда не было раньше и в обозримом будущем не предвиделось. Жил он с родителями и, хотя жил в достаточно комфортных условиях (после смерти бабушки имел свою комнату в трехкомнатной квартире), необходимой душе свободы все-таки не чувствовал. Иногда душа, истомившись в неволе, бунтовала, и Гин менял обстановку – переезжал к любовницам. Это случалось уже три раза, но все три раза он благополучно возвращался в родительское гнездышко. Один раз, по молодости, его выгнали за неупорядоченный, близкий к богемному, образ жизни, как бытовой, так и половой, а дважды он сбегал сам, спасаясь от агрессивно-семейных тенденций поведения своих подруг.
        Переодевшись и умывшись, Павел пришел на кухню. Треволнения, выпавшие на его долю за прошедшие 8 часов, всемерно способствовали пробуждению зверского аппетита. Поэтому он не придал никакого значения условностям и в начале четвертого ночи уселся ужинать. В холодильнике, кроме всего прочего он обнаружил ветчину, зеленый горошек, голландский сыр, а также пиво типа "Хейнекен", тоже, кажется, голландское. Пиво было особенно кстати, так как выпитая с Элусом в поезде водка из организма наконец испарилась, но заодно прихватила с собой и достаточное количество влаги. Павел первым делом подрагивающими руками вскрыл запотевшую банку и сладостно к ней присосался. Банка уж как-то слишком быстро кончилась, и для того, чтобы полноценно закусить, Гин срочно открыл следующую. Жизнь, еще недавно имевшая мрачный собачий оттенок, повернулась наконец к нему своей солнечной стороной.
        Но наслаждаться полным душевным покоем Павлу долго не пришлось. Он доедал всего-навсего второй бутерброд и допивал всего лишь третью банку пива, как за его спиной раздался легкий цокот и чье-то возбужденное, хотя и не очень громкое, дыхание. Павел почувствовал, как по спине побежали противные мурашки, и судорожно поискал на столе что-нибудь тяжелое. Но не успел – цокот и дыхание переместились из-за его спины в центр кухни, где он и узрел ночного гостя. Это была собака, средних размеров, толстая, рыжая, и даже на самый первый взгляд морда у нее была хитрющая. Гин немного расстроился. Не то, чтобы он не любил собак, скорее даже наоборот. Но он с самого начала подозревал, что в такой роскошной квартире одному ему проживать просто не положено. Так что барбос – это еще не самый худший вариант, а расстроился он исключительно потому, что оказался в своих предположениях прав. Не всегда, однако, приятно осознавать свою правоту и, тем более, получать тому зримые и осязаемые подтверждения.
        Он тяжело вздохнул и с оттенком обреченности спросил собаку:
        – Ну откуда ты такой красивый взялся?
        – С лоджии, – услышал Павел в ответ. Он обеспокоенно завертел головой. Предположить, что этот толстый рыжий барбос умеет разговаривать, означало поставить себе далеко небезопасный для собственного здоровья диагноз.
        – Да не верти ты головой, – в голосе собаки (вот бред-то!) сквозила явная насмешка, – это я, я говорю!
        – Не может быть, – убежденно сказал Павел.
        – Может, может, – успокоил его пес, – ты же знаешь, у нас все может быть. Кстати, зовут меня Шараф Рашидович. Фамилия – необязательна. Можно просто Шарик. Но на сразу – сразу это слишком фамильярно.
        Пес устал разговаривать и, подойдя к незамеченной Павлом миске с водой, стал шумно лакать. Как нормальная, лающая собака. На секунду оторвавшись от миски, он повернул к Гину свою лопоухую башку и сказал довольно сердито:
        – Дай ветчины-то! Сам лопает, а мне не предлагает. Невоспитанный какой! – и продолжил водопой. Павел, до сих пор сидевший с непроглоченным куском бутерброда во рту, отметил, что, несмотря на заметное количество дефектов речи, связанных, видимо, с особенностями строения языка, Шарафа Рашидовича вполне можно было понять. Но понимать пса Павел не хотел и, поэтому, проглотив кусок, терпеливо предложил собаке:
        – Сгинь, а! Ну пожалуйста...
        – Я те сгину! – хрипло рассмеялся пес и, слизывая остатки воды с усов, подошел к Гину и прихватил его за ногу. Не сильно, но вполне чувствительно – и предусмотрительно отпрыгнул в сторону. Павел суматошно вскочил, с грохотом уронив табуретку.
        – Ты, – сказал он псу как равному, – я тебя...
        – Ты меня бойся, – добродушно ответствовал Шарик, – я, как видишь, собака не простая, а говорящая. А у нас у говорящих – собственная гордость. И потом, я, между прочим, не кусал тебя вовсе, а давал понять, что реально существую. И тебе придется с этим считаться... Давай, отрезай ветчину. Не жмоться! Пива же я у тебя не прошу. Не люблю я пива-то. И вообще я не пью, от спиртного обоняние теряется. А в нашем деле обоняние - 90% успеха... 
        Шарик опять устал говорить и запил свою речь водой из миски.
        – О, Господи! – сломленно сказал Павел и, подняв табуретку, бессильно плюхнулся на нее. Он послушно отрезал Шарику изрядный ломоть ветчины, а сам залпом допил банку пива.
        – А что, у вас тут все собаки говорящие?
        – Ну что ты! – гордо ответил Шарик, – только избранные. Да, кстати, с твоей ветчиной совсем забыл, зачем пришел...
        – С моей! – возмутился Павел.
        – Я назначен твоим ангелом-хранителем.
        Гин подавился пивом, закашлялся и поспешно поднял руки вверх. Пиво вышло из не того горла, оставив там пренеприятные ощущения.
        – Кем, кем?!
        – Тем, тем, – передразнил его Шарик, – ангелом. Хранителем. Буду присматривать за тобой, как за дитятей неразумным.
        – Ну и черт с тобой, – сдался Павел, – присматривай. Раз назначили, значит надо.
        Он чувствовал себя очень уставшим и поэтому срочно вскрыл четвертую банку пива.
        –  Хочешь еще ветчины? – спросил он толстого рыжего ангела. Тот неожиданно отказался:
        – Спасибо не надо. На ночь много вредно. Пойду-ка я лучше...
        Что лучше, Павел так и не узнал, потому что дверной звонок громко и требовательно сыграл первую музыкальную фразу из песни "Эй, дубинушка, ухнем". Гин вопросительно посмотрел на Шарика. Тот ответил ему совершенно бестолковым взглядом, совершенно по-собачьи наклонил башку, прислушался и вдруг, виляя толстым задом, отбрасывая в сторону задние лапы и повизгивая как обычная дворняга, поскакал в прихожую. Павел обреченно поплелся следом - открывать.
        – Здравствуйте! – непринужденно и даже весело сказала ночная гостья, – я гляжу, у вас свет горит, ну и решила зайти. А вы кто?
        Гин безропотно впустил в квартиру юное и весьма непосредственное создание. Шарик суетился вокруг пришелицы вполне дружелюбно, но почему-то продолжал валять дурака, изображая нормальную собаку. Гостья  была, надо отдать ей должное, весьма и весьма мила, а также немножко одета: в бордовые шорты и голубую маечку на бретельках. На улице, видно, шел изрядный дождь, поэтому девица была вся мокрая – с нее буквально текло. Напитавшись водой, майка стала достаточно прозрачной для того, чтобы понять, что ее владелица не обременяет себя ношением бюстгальтеров. В одной руке гостья держала босоножки, в другой – цветок. Кажется, пион, в цветах Павел разбирался слабо, но уставился на него с благодарностью – смотреть прямо на девушку он стеснялся. Это было все равно, что подглядывать за купающейся в неглиже нимфой. 
        Гостье быстро надоело торчать в коридоре с прячущим глаза хозяином, и она, решительно отодвинув Павла, прошла на кухню. За ней увязался Шарик. От девушки на паркете оставались яркие мокрые следы, а этот барбос, прыгая вокруг нее, растаскивал воду по всему полу. Она остановилась около скромного холостяцкого стола Гина и детально обозрела его.
        – Пиво! – восхищенно сказала гостья, – ветчина! Вы что, глухонемой? – обратилась она к Павлу и, деловито усевшись за стол, отхлебнула из только что вскрытой банки.
        – Да... То есть, собственно, нет... – проблеял Гин, – но, понимаете, дело, видите ли, в том...
        – Да отстань ты, крокодил! – фамильярно сказала девица Шарику, который пытался запрыгнуть к ней на колени. К удивлению Павла Шарик отстал и, кажется, даже обиделся – ушел из кухни.
        – Меня зовут Алиса, – соизволила представиться гостья, изготавливая себе внушительный бутерброд, – я с предками поругалась, – кусок бутерброда в рот, два глотка пива, – предки меня достали, вот я их и решила проучить, – опять кусок, опять два глотка, – то им не так, это им не этак, – еще кусочек, и еще три глотка, – вконец затрахали... Долго вы молчать-то будете? – спросила она, допивая пиво, – сидите, как сыч, тоже мне! Я еще пива хочу...
        – Сколько тебе лет? – плохо контролируя себя, спросил Павел.
        – Я уже давно совершеннолетняя! – гордо сказала Алиса, – и вообще неприлично...
        Павел подскочил как ужаленный, отобрал у нее новую банку пива, которую она вознамерилась открыть, с трудом сдержался, чтобы не дать девушке подзатыльник и, весь кипя, распорядился:
        – Быстро в ванную! Быстро, я кому сказал! Сними с себя все мокрое, вытрись, а еще лучше горячий душ прими. Надень махровый халат, он чистый, я его не пользовал... А то ишь, расселась! Совершеннолетняя! Смотри с тебя какие лужи на полу, а еще пиво пьет! Тебе бы сейчас чаю с малиной, заболеешь ведь! Ну давай, давай, а то отшлепаю... 
        – Ну вы не очень-то, – не совсем уверенно сказала Алиса, ошеломленная напором Гина, – не заболею я, дождь теплый.
        – Иди! – топнул ногой Павел, и Алиса пошла.
        – А чай я ваш дурацкий все равно пить не буду, – сказала она из дверей ванной и показала Павлу язык, – вам, что, пива жалко? У вас вон полный холодильник...

Из записей младшего научного сотрудника Института исследований свойств материи (ИИСМ) Павла Гина.

        ...Оказывается, Элус – "балшой началнык". А с виду - такой раздолбай (не забыть бы откорректировать терминологию!). От него здесь достаточно много зависит. Правда, народ относится к нему без особенного пиетета. Действительно, больно уж молод – не то на год, не то на два меня старше. Иной раз недостаточность пиетета по отношению к Элусу выливается прямо-таки в пренебрежение. Элус это чувствует и, похоже, понемногу мстит. Причем мстит и подчиненным, что вполне естественно, и начальству, что весьма необычно. У военных есть множество способов доказать подчиненным их полную несостоятельность и болезненную неполноценность. В частности, заставить их (подчиненных) часа три отрабатывать в строю поворот кругом на ходу. Или за 15 минут обязать выучить Устав внутренней службы с 12-й по 86-ю страницу. Или послать покрасить травку в октябрьские цвета в середине июля. Дело известное. Служили, знаем! Помнится, на сборах... 
        Мои писательские замашки вечно заносят меня не в ту степь даже в сугубо научных материалах. Так вот. Гораздо сложнее обстоит дело с местью начальству по причинам, изложенным выше. Можно, конечно, дать понять начальству, что оно тупое, как пробка, и путает Баха с Фейербахом, но тогда оно, начальство, может обидеться, и тогда (см. выше). Видно, уж очень нужен Элус своему начальству, что оно прощает ему совершенно неармейскую вольницу и едва прикрытое пренебрежение их умственными способностями. Сам Элус, надо признать, парень толковый. Он является руководителем аналитической группы. В ведомости расписывается за 6200 монет, это на 2000 монет больше, чем у моего непосредственного шефа в ИИСМе и на 800 монет больше, чем у нашего завлаба.
        Мы взаимно удивились, когда встретились при исполнении. Естественно, Элуса предупреждали, что приедет командированный, но было это еще до отпуска, а, как известно, отпуск обладает великолепной способностью прочищать мозги. При встрече майор поинтересовался, почему это я на работу явился после обеда. Каков нахал, а?! Тем более что сам через проходную прошел прямо передо мной. Элус уделил моей персоне достаточно внимания. Сходил со мной в канцелярию, чтобы отметить командировку (с открытой обратной датой), познакомил меня с каким-то полковником (вроде самый главный тут по науке), показал рабочее место и заставил набросать кратенький план моей работы (см. в приложении). Поводил по лаборатории, познакомил с сотрудниками. В общем-целом, мне понравилось. В качестве рабочего места мне достался кабинет, напичканный очень приличной аппаратурой. Меня даже снабдили помощниками, или, как тут у них принято выражаться, младшими по званию. Младших по званию у меня набралось четыре человека: младший сержант моих лет, женщина-прапорщик чуть постарше и два мужика-лейтенанта, далеко за тридцать. Таким образом, я оказался как бы старлеем. Младшие по званию встретили меня без особого восторга, высказавшись в том смысле, что, мол, еще одного сосунка на шею сажают. Я не обиделся, поскольку это в принципе соответствовало истине, а вот Элус тут же отправил одного из лейтенантов разбирать пришедшую литературу, тем самым бунт подавив в зародыше.
        Весь следующий день я проводил ревизию в доставшемся мне хозяйстве, обнаружил много ерунды и, очень смущаясь, довел сведения о ерунде до младших по званию. К моему удивлению, они почти все признали и обещали исправить в кратчайшие сроки, но исключительно под моим чутким руководством. Моя способность разобраться в их накопившихся проблемах растопила лед недоверия, и они, пожалуй, за исключением лейтенанта помоложе и потолще (Фузайла его фамилия), ко мне прониклись. Так что, вероятно, мы сможем успешно поработать. За этот же день я узнал много нового. Одно дело официальная информация от начальства, другое – доверительная болтовня за чаем, слухи и сплетни. Младшие по званию сообщили мне, в частности, что сами они, особенно в последнее время, в Дом практически не ходят. Да и, похоже, не больно-то рвутся. Работа у них аналитическая, даже непосредственные наблюдения за Домом ведет другая подгруппа, но тоже под руководством Элуса. Сам Элус в Доме бывает, но тоже не часто, вообще с Домом сейчас проблемы, небось, поэтому меня и вызвали. Какие проблемы с Домом я так и не понял, все отвечали очень уклончиво и отсылали к Элусу. Короче, службу, как таковую, они не несут. Разве что, Тигайзен, мл. сержант, ходит на какие-то дежурства. И что самое странное даже в спортзале не появляются. Хотя Элус говорил, что физподготовке у них уделяется повышенное внимание.
        Лично я это очень даже почувствовал. Дело в том, что за исключением первого полного рабочего дня всю остальную неделю я большей частью провел в спорткомплексе. Там меня готовят к походу в Дом. У меня сложилось ощущение, что в Дом ходят только супермены, поскольку он даже страшнее, чем джунгли Вьетнама и горы Афгана. Меня качают и учат приемам самообороны как с оружием, так и без. Инструктор у меня – зверь. Старшина Вернивзуб Кузьма Егорович. Никогда не считал себя увальнем или слабаком, но по сравнению с ним я хил как цыпленок и неповоротлив как бегемот в ванне. При моих подчиненных или при прочих посторонних старшина ведет себя более или менее прилично, все-таки по статусу я – лейтенант, то есть старший по званию. Зато наедине со мной, в зале или во время кросса, он попросту дичает. И не возрази, а то бросок через бедро или там вертушка какая-нибудь, после чего в голове все вверх тормашками, и тело в синяках. Жаловаться бесполезно. Сам Элус сказал, что пока это моя главная работа. А старшина Вернивзуб вопросов "почему" и "зачем" не понимает в принципе. Более-менее вежливый ответ на них "да потому что криво ты лежала!". 
        После первых трех дней занятий я до дома еле доползал, а с утра буквально собирал себя по частям. Ложился очень рано, только душ хватало сил принять. По полчаса ворочался, от усталости уснуть не мог, но уж если засыпал, то спал, как мертвый. Алиса меня как-то встретила и ревниво так спросила, где это я по ночам шастаю, если у меня и в двенадцать телефон не отвечает. Я ей честно сказал, что после Вернивзуба я на внешние раздражители не реагирую. Ведь он, мерзавец, даже подъем переворотом меня делать научил. Я с детства на перекладине и на брусьях терпеть не мог болтаться. Мне, как Антею, Земля-матушка силы придает. Я из-за этого и головой плохо играю. Это я о футболе, но, как всегда не по делу. В лаборатории я только с утра, быстренько-быстренько. Там меня слегка приводят в чувство чайком да наукой, а с двенадцати я у Вернивзуба. Сначала он меня кормит (раньше-то я не обедал, а теперь лопаю, как слон, и все равно на 4 кг уже похудел), а потом ведет в сауну. В два часа у меня пища в желудке укладывается, и сам я окончательно в себя прихожу. Надо отдать ему должное, старшина не только мотает из меня последние жилы, но и с умом возвращает мне нормальное физическое состояние. У старшины рабочий день неограниченный – пока я ноги таскаю. Правда, всего спустя неделю после начала занятий меня уже хватает на то, чтобы после ОФП в футбол или в пинг-понг погонять.
        С одного просмотра меня пригласили выступать за сборные научно-исследовательского полка и по тому, и по другому. Вернивзуб явно этим остался недоволен. В футбол он играет по принципу "сила-есть-ума-не-надо". И в пинг-понг я с ним рассчитываюсь за все его надо мной издевательства. Он, бедолага, всего лишь два раза у меня выиграл, да и то исключительно за счет ломовой физподготовки, когда меня уже без всякого пинг-понга мотало из стороны в сторону. Это в самый первый раз было, в субботу, с тех пор я с ним больше шести-семи партий за раз не играю. Стало быть, без учета тех двух проигранных, счет по партиям у нас где-то 30:0 в мою пользу. После пинг-понга он здорово злится и на следующий день еще сильнее гоняет, да я теперь уже не такой лопух, как сначала. Да и моральное удовлетворение помогает мне быстрее восстанавливаться.
        В субботу домой притащился, сел пиво пить. У меня в качестве хозяйки Шараф Рашидович. Я сначала не верил, но холодильник всегда полный и обед на плите. На мои вопросы эта лопоухая скотина только скалит зубы – улыбается. В общем, расслабился я, думал, что хоть в воскресенье от Вернивзуба отдохну. Как же! В 8.30 утра звонок в дверь. Я было подумал, что это все-таки Алиса, и ошибся – товарищ старшина пожаловали. Я, не сходя с места, наябедничал Элусу. Элус, тоже поднятый с постели, проникся и старшину слегка пожурил за излишнее усердие. Вернивзуб обиделся и весь понедельник делал вид, что работает со мной исключительно по принуждению. Пришлось мириться. Договорились с ним, что по воскресеньям только футбол и теннис, зато на полную катушку. Старшина проявил не свойственное воякам стремление к компромиссу, хотя и попытался заодно отговорить меня от пива. Но тут уж я встал на рога и он отступился.
        Однако все это была прелюдия. Ведь мы же в результате сходили на разведку к Дому! Я ушел вчера на обед, но до стадиона дойти не успел – Вернивзуб сам отыскал меня. Он был в штатском и был ослепителен. Он был похож на Шварценеггера и даже в чем-то его превосходил. На него заглядывались женщины и с уважением посматривали мужчины. Подойдя ко мне, он привлек и к моей скромной персоне повышенное внимание. Я даже застеснялся. Старшина взял стакан виноградного сока и цедил его в течение всего моего обеда. Вопросов я ему не задавал. Ученый уже. Но он продолжал молчать и тогда, когда мы вышли на улицу. Я не выдержал:
        – Что случилось то?
        – Переодевайся, пойдем, – коротко ответил он. Он всегда, если отвечает, то коротко. И доходчиво.
        И мы пошли. Вы никогда не ходили в разведку? Нет? И я не ходил. До вчерашнего дня. Поймают, голову оторвут, так характеризовал возможные последствия нашей авантюры старшина. Нас не поймали и, соответственно, головы наши остались на месте. Хотя я почти уверен, что засеки нас армейские патрули, Вернивзуб отбился бы и ушел. А меня в воспитательных целях оставил бы на растерзание. Я в разведке делал все, чтобы нас замели. Один раз Вернивзубу пришлось пожертвовать частью моего здоровья, сбив меня с ног в какой-то овраг, когда я легкомысленно и естественно в полный рост едва не вперся в минное поле. В овраге все-таки было лучше, и я отделался поцарапанной физиономией и ушибленным о дерево бедром. Дереву я даже остался благодарен – оно задержало мое беспорядочное падение.
        Зато я вблизи видел Дом. Он очень обычный. Правда, без дверей. Сложен из шершавых серых плит с красноватым налетом. Ночью к Дому подойти сложнее – он находится в круге яркого прожекторного света, диаметром метров 150. Днем вокруг него ходят патрули. Ходят навстречу друг другу по асфальтовой дорожке, проложенной на расстоянии метров 20 от Дома. Позади Дома дорожка жмется прямо к его стене и проходит по самому краю крутого обрыва речки Шкуррки. Говорят, был случай, что два патруля не сумев разойтись на неширокой дорожке, в полном составе и со всем табельным оружием бултыхнулись в чистые воды Шкуррки-реки. Амуниции на вояках оказалось столько, что двое утонули под ее тяжестью. С тех пор за Домом, между речкой и болотом, на дорожке появился небольшой аппендикс – асфальтовый пятачок, где патруль, идущий первым, должен переждать, пока пройдет встречный.
        Мы как раз подобрались к Дому с тыла. Так проще. Под обрывом – густой кустарник, а в нем спрятана очень удобная площадка, как я подозреваю, искусственного происхождения. Вернивзуб сказал, что сегодня из Дома должен выйти Кассандр со товарищи в составе последней экспедиции. Кассандр действительно вышел, но без всяких там товарищей, к тому же опоздав против срока на час сорок минут. У меня даже спина разболелась стоять и его караулить. Еще было много шухеру, когда он выходил. Сначала из Дома послышались крики. Тут же взвыла сирена. Патруль, неторопливо шествовавший вдоль Дома, сноровисто нырнул в укрытие метрах в десяти слева и метрах двух выше нас. Кто-то истошно заорал в мегафон: "Оружие к бою!" На середину Шкуррки вылетел ракетный катер, подняв гигантскую волну. Волна достала до нашей площадки и смыла бы меня, но старшина успел схватить своей лапищей меня за шею. Я чуть не задохнулся, на шее у меня – синяки от его изящных пальчиков, зато я в очередной раз себя не выдал. Над Домом повисло два вертолета. Слева от нас шевелили дулами два танка. Тут из одного окна выпал истерзанный Кассандр, раздался усиленный мегафоном вопль "Назад!", вспыхнула кратковременная перестрелка. Кассандр шатаясь и спотыкаясь, прошел метров пятьдесят по направлению к лесу и упал на опушке лицом вниз. Моментально все стихло. Танки спрятались, вертолеты улетели, катер потихоньку убрался за поворот.
        Зато примчалась "Скорая помощь". Точнее бронированный автомобиль реанимации. Оттуда выскочили два дюжих санитара – их физическим кондициям позавидовал бы сам Вернивзуб – и, торопливо уложив тихонько стонущего Кассандра на носилки, бросили их в машину. Командовала санитарами ладная дамочка в военной форме. Хромовые сапожки на каблучке, зеленая мини-юбка и рубашечка с погонами капитана, темные колготки с узором (ах!) и пилоточка набекрень. Я все разглядел, я в очках в этот момент оказался. Впрочем, дамочка мелькнула и исчезла в чреве реанимобиля. Минут через пятнадцать и мы отправились восвояси. Я даже заподозрил, что Вернивзуб притащил меня посмотреть весь этот спектакль. Что ж, если так, то, наверно, своей цели он достиг. Мне теперь почему-то совсем не хочется идти в Дом. Зато хочется узнать, что же такое случилось с Кассандром и, особенно, со товарищи. Тем более, как мне показалось, и сам Вернивзуб был немало чем-то озадачен. Не считая того, что уж больно плотоядно рассматривал он врачиху...

         4. НА РАБОТЕ (РАССУЖДЕНИЯ).
        До конца недели Павел жил как во сне. Режим его был прост, как правда. В 7.30 подъем, и он весь разбитый, не в силах даже позавтракать, тащился на работу. Там его, начиная с 8.30, отпаивала чаем ласковая женщина прапорщик Вера. В чай она добавляла какую-то пользительную травку, и Павел несколько оживал, приобретая подобие рабочего состояния. Еще, кажется, прапорщик Вера пыталась заигрывать с ним, но Павел смотрел на нее такими честными и преданными глазами, что она в конце концов отстала.
        Рабочее состояние держалось у Павла часа 3-3,5, как раз до обеда. Обедал он плотно и прямо за столом начинал засыпать. Но тут приходил Вернивзуб и первым делом тащил его в сауну. Там при помощи массажа, высоких температур и водных процедур старшина выгонял из Гина шлаки и приводил его в чувство. А после этого снова вгонял в ступор, в течение не менее чем 4 часов, изготавливая из Павла супермена. Около 8 вечера будущий супермен, едва шевеля членами, тащился домой, полчаса отмокал под контрастным душем, съедал приготовленный Шариком ужин и около десяти засыпал при свете, выронив привезенную с собой "Историю города Глупова".
        Зачем эту книгу он привез с собой, Павел сказать не мог. Со школьных лет не читал Салтыкова-Щедрина, и вдруг рука сама собой поднялась и вытащила из родительской библиотеки именно эту книгу. Может быть, состояние души в тот момент потребовало доказательств, что ныне живущие не придумали по части глупости ничего нового, а черпают вдохновение в нетленных первоисточниках. И вот теперь, изучая первоисточник, Гин добросовестно с ним мучился. С кем он не мучился, так это с Шариком. На своего ангела-хранителя он не мог нарадоваться. Шарик был пунктуален, вежлив и неназойлив. Но нередко довольно весело морщил нос, глядя на то, в каком состоянии его подопечный притаскивается домой. Где-то часа в три ночи Павел просыпался на несколько минут, измученный эротическими снами, выключал настольную лампу и подбирал с пола книгу. Сны у него были на редкость постоянными. Точнее, не менялся снящийся ему персонаж. Снилась ему Алиса. Снилась по двум причинам. Во-первых, как он это от себя не скрывал, она произвела на него должное впечатление, а во-вторых, что еще может сниться молодому здоровому мужику, донельзя загруженному интенсивными физическими упражнениями?
        Та, первая ночь в поселке Воля-и-Разум закончилась достаточно спокойно. Алиса, приняв душ, вышла из ванной в большом теплом махровом халате и снова, как Павел ее не отговаривал, принялась пить пиво. А выпив еще банку, начала приставать к Гину. Не очень, правда, настойчиво, что давало ему возможность более или менее успешно отбиваться. Алиса задушевно брала его за руку и искательно заглядывала в глаза. Павел глаза отводил и говорил, прекрати, а то пиво отберу. Алиса пугалась, и, поскольку ей хотелось еще, на некоторое время (до следующих нескольких глотков) прекращала. А когда прекращала, начинала жаловаться на мужиков, которые домогаются, на родителей, которые не понимают, на школу, которая ничему не научила, на институт, который она в гробу видала, на подруг, которые завидуют, и на жизнь, которая совсем жестянка. Однако силы у нее, слава Богу, оказались небеспредельными. Выпив еще одну банку, Алиса начала засыпать прямо за столом. Павел, взяв ее на руки (не отказал себе в удовольствии), отнес девушку на диван в большую комнату. Прикрыв Алису покрывалом и подождав, пока она окончательно уснет, Гин отправился в квартиру 28, где проживала с родителями его ночная гостья. 28-я квартира была в соседнем подъезде, и в окнах ее горел свет – родители не спали, ждали дочь и волновались. На улице продолжался дождь, да такой сильный, что Павел успел изрядно промокнуть, хотя путь от подъезда до подъезда проделал рысью. 
        Он ожидал тяжелого разговора с родителями Алисы и уже придумывал оправдания одно глупее другого, но родители, к счастью, подошли к сложившейся ситуации вполне по-деловому, разве что порадовались, что их чадо нашлось целым и невредимым. Они поблагодарили Павла за помощь и участие и согласились не трогать дочь до утра, что очень даже устраивало Павла. Во-первых, он жутко хотел спать. Во-вторых, от Алисы изрядно попахивало пивом. В-третьих, легко могло выясниться, что вовсе он ее не искал и не приводил домой, а сама она зашла, ориентируясь на единственное (кроме родительских) светлое окно в доме в столь поздний час. Они договорились, что родители зайдут за Алисой часов в 11 и на том расстались. Однако Павел не успел дойти до первого этажа, как его нагнал отец Алисы – высокий, лысоватый, чернявый мужик.
        – Я надеюсь, парень, что ты ничего не присочинил и ничего плохого моей девке не сделал, – беря Гина за локоть, напряженно сказал он, – а то ведь я тебя не знаю, да и перегаром от тебя несет здорово. Учти, если мы завтра Альку не найдем, или она про тебя что-нибудь нехорошее скажет, то искать придется тебя, а ты от меня в Карантине...
        Павел осторожно освободил локоть: 
        – Ну что вы, – как можно мягче сказал он, – зачем же так? Хотите, пойдемте прямо сейчас и посмотрим  на ваше сокровище. 
        И мужик пошел. А увидев Алису мирно спящей, очень обрадовался. 
        – Извини, – сказал он Павлу, – не прав... Наверно, мы ее действительно собой немножко замучили. Сам знаешь, возраст переходный. Давай-ка лучше я ее прямо сейчас заберу...
        Гин махнул рукой и пошел спать – делайте, мол, что хотите. Он еще успел услышать тихий ласковый баритон заботливого папаши и недовольный хрипловатый голосок непутевой дочери, а потом провалился в небытие. Поскольку лег Павел далеко после трех, Алиса присниться ему не успела. 
        Но это было только начало. В течение недели она заходила к нему каждый день, но он этого не знал. Алиса, по обыкновению, являлась к Павлу после 10, когда он уже спал мертвым сном, и на звонки в дверь и по телефону не реагировал. Ему вроде бы хватало той Алисы, что приходила во сне. Хотя, просыпаясь по ночам, он успевал сообразить, что что-то все-таки не так, но вот как это исправить, придумывать Гину было некогда – он, сладко чмокая, переворачивался на другой бок, освобождаясь от напряжения, в котором держали его сны, и отрубался снова. Алиса добралась до Павла в воскресенье по телефону, часов в 6 вечера. Павел чувствовал себя сносно, сегодня физподготовки не было – только в футбол поиграли. Вернивзуб дулся на него за фискальство и еще за то, что Гин в футбол, а так же в пинг-понг и прочие игры, не требующие голой силы, играл гораздо лучше старшины. Отчасти, это было вовсе не удивительно. В свое время Павел довольно серьезно занимался футболом, даже играл в одном клубе с нынешним вратарем сборной страны. Правда, тот был постарше и не знал еще, какая ему уготована судьба. Большой футбол кончился для Гина в 17 лет на уровне чемпионата страны среди юношей. В одном из столкновений за верховой мяч Павел умудрился здорово ушибить голову, вывихнуть руку и повредить колено. Руку вправили тут же, на колено нашлепнули гипс, и через три недели оно было как новенькое, а вот с головой пришлось туго. Ухудшилось зрение, начались сильные мигрени, которые, слава Богу, довольно быстро прошли после курса лечения иглоукалыванием, но играть Павел прекратил. Уже в институте он начал было снова и быстро достиг уровня, позволившего тренеру одной из столичных команд второй лиги предложить Павлу попробовать еще раз. Но он уже обнаружил, что голова его способна не только сильно бить по мячу, но и неплохо соображать, и футбол остался для Гина только в качестве хобби. Ну а в остальные игры, особенно в пинг-понг, Павел выучился играть сам. В настольный теннис он играл в силу 1-го разряда, но в серьезных соревнованиях участия не принимал, считая пинг-понг детской забавой.
        Так что куда уж было Вернивзубу, закаченному и запрограммированному на удары по большому человеческому телу, так же ловко, как Павел обращаться с небольшим футбольным мячом и уж с совсем малюсеньким теннисным шариком. При игре в футбол Павлу главное было не столкнуться со старшиной лоб в лоб. Это было все равно, что попасть под летящий с девятого этажа платяной шкаф, забитый вещами. Проще было от этого шкафа увернуться, украв по дороге мяч, что Гин с удовольствием и делал. Играл он принципиально против Вернивзуба, раз за разом доказывая его несостоятельность как футболиста. После трехчасовой воскресной беготни на футбольном поле к Павлу подошел поджарый капитан, игравший с ним в одной команде, и предложил придти на тренировку сборной научно-исследовательского полка. Было заметно, что Вернивзуб огорчился. Ему очень хотелось возразить и капитану, который предложил, и Павлу, который согласился, но старшина промолчал. Субординацию он уважал больше себя. Наигравшись в футбол и устав раз в пять меньше, чем после занятий с Вернивзубом, Гин устроил себе роскошный вечер. Он сам сварил сосиски, сам пожарил картошку и уселся вместе с Шарафом Рашидовичем смотреть телевизор. 
        – Скажи-ка мне, друг ситный, – развалясь в кресле, спрашивал Павел Шарика, – как это ты умудряешься готовить? Ведь ты не только в лапах сковородку удержать не сможешь, но и до плиты-то не дотянешься!
        Шарик добродушно ворчал, обрабатывая сахарную кость из вчерашнего борща. Впрочем, ответа Павлу и не требовалось – он все равно бы его не услышал, Павел смотрел футбол. Смотреть футбол он любил не меньше, чем в него играть. Особенно, если при этом развалиться в удобном кресле и пить пиво. Шарик тоже с интересом следил за мельканием фигурок на экране и нервно вздрагивал, когда Павел слишком уж живо реагировал на происходящее. Они просмотрели первый тайм матча между "Гладиатором" из Мэйн-сити и чернозолотовским "Углем". Вообще-то Гин болел за столичное "Магнето", которое вело спор с "Гладиатором" за лидерство, поэтому он жаждал победы горняков. "Уголь" болтался в середине турнирной таблицы, но на своем поле бился с "Гладиатором" как лев. К перерыву счет был 2:1 в пользу хозяев, и настроение у Павла было как нельзя более благодушным, тем более что игравшее в Пинске "Магнето" успело за первый тайм своего матча забить два гола и должно было выиграть. Павел вскрыл новую банку пива и, сладко потянувшись, спросил Шарика: "И где ты только пиво берешь, лохматый?"
        – Так я тебе и сказал, – проворчал Шарик добродушно, отрываясь от кости, – ты пей да ешь, лишнего не спрашивай и радуйся, что с тебя за такую жратву денег не берут.
        – То-то и подозрительно, – задумчиво сказал Павел и хотел что-то добавить, но тут зазвонил телефон, и Шарик вообще потерял дар речи, зато приобрел свой, на редкость бестолковый, обычный собачий вид. И Павел понял, что звонит Алиса. Звонила она с какой-то дачи, расположенной чуть ли не за Карантином, жаловалась на скуку и выражала желание наконец встретиться. Гин еще раз подивился ее непосредственности – виделись один только раз, да и то при весьма необычных обстоятельствах, а поди ж ты, звонит как  старому знакомому и набивается на свидание, явно не допуская возможности отказа. Впрочем, он и не отказался, хотя и посетовал на трудности со старшиной. 
        – Правда, мы сегодня с ним поругались, может быть и отстанет, – добавил по этому поводу Гин.
        Но старшина не отстал, более того, уже в понедельник они заключили мир. Точнее, джентльменское соглашение. Ведь подспудно они с Павлом успели проникнуться друг к другу не самыми худшими чувствами. Можно сказать, что где-то в глубине души они даже зауважали друг друга. Такое уважение часто возникает между людьми, полярными в своих наклонностях и способностях. Каждый из них ценил в партнере то, чего самому недоставало. Собственно говоря, старшина Вернивзуб дураком не был, ни в бытовом смысле этого слова, ни даже в образовательном. Когда-то он умудрился окончить с красным дипломом полиграфический техникум и без экзаменов поступил в институт по специальности. В институте от нечего делать он увлекся культуризмом, у-шу, каратэ, стрельбой из пистолета и арбалета, вождением различных транспортных средств, в результате чего бросил институт, переставший удовлетворять его возросшие потребности, ушел в армию и до сих пор не вернулся. Далекая гражданка осталась в старшине в рудиментарно-атавистическом виде, однако, в количестве вполне достаточном, чтобы не казаться полным болваном, переодеваясь в штатское (и такое случалось). Конечно, с точки зрения интеллигентствующего интеллектуала Гина старшина был дубоват, но с кем такое не случится после почти 15-летней безупречной армейской службы. 
        С точки зрения Вернивзуба Павел был типичным расхлябанным болтуном с претензией на образованность и интеллигентность, которого было бы неплохо регулярно строить в колонну по два, вести с утречка кувыркаться на турничок или заставлять бежать кроссик километра этак полтора с полной выкладкой. С другой стороны, с Павлом было опасно для собственного же престижа состязаться в отвлеченных предметах типа пинг-понга или знания живописи Дали и Босха, короче говоря, во всем, кроме строевого устава, знания матчасти и боевой и физической подготовки. Старшина искренне считал, что из Гина еще мог бы получиться нормальный человек, особенно, если выкинуть все его гнилые гражданские замашки и привычку думать и рассуждать, когда не надо.
        Заключив джентльменское соглашение, оба они, и инструктор, и инструктируемый, успокоились, и отношения свои, построенные, впрочем, на жестком соревновании, более или менее упорядочили. Они соревновались друг с другом как кит с орлом, случайно попавшие в мало-мальски пригодную для обоих среду обитания.
        В среду, через неделю и один день после первого выхода Гина на работу, они отправились к Дому. На разведку – так выразился Вернивзуб. Разведка удалась на славу – Павел отделался легкими царапинами и сильным испугом. Зато старшина впал отчего-то в черную меланхолию и даже отменил (!) на следующий день занятия, чем несказанно удивил и обрадовал Павла. В подробности плохого настроения своего наставника Гин вдаваться не стал, а, скоренько попрощавшись, отправился домой. Зайду к Альке, решил он, а то уже три дня не виделись.

Из дневника заведующей диагностическим отделением спецполиклиники N 1 при Особой Дивизии Охраны Дома (ОДОД) капитана медицинской службы Дома Стокволл Дины Антоновны.

        ...Принимали Кассандра со товарищи. Крапива заявился в нашу богадельню и официально объявил шефу о том, что встречать этого головореза должна я. У меня-де лучшие показатели вектора Джи-поля. Меня всегда раздражал этот цирк, разыгрываемый взрослыми людьми. Впрочем, понять это было можно. Ведь держалось все и неизвестно сколько еще продержится исключительно на строжайшей конспирации, точнее на игре в нее. Любой, кто бывал в Доме, или принимал выходящих из него не может похвастаться, что... (далее вырван лист, начало следующего листа обгорело).
        Путевой лист Кассандра я засунула куда подальше, несмотря на то, что Крапива заявил старику Бартоломью: "Смотрите, док, дело серьезное, не мне вас учить. Я надеюсь, вы помните, что он у нас последний. Так что нужен квалифицированный врач, а еще лучше, если он будет обладать ласковыми женскими руками и чутким женским сердцем...". Ну насчет чуткого сердца и ласковых рук это он со знанием дела говорил, а вот насчет квалификации явно издевался, паразит. Не за квалификацию же он меня сюда пристроил, а за... Если мягко выражаясь, то см. выше, за что. 
        Ради справедливости надо сказать, что путевой лист у Кассандра был хреновый. Пока был. Потому что заканчивался он уже через 8 часов после начала слежения зашкалом по всем показателям. Но и до зашкала творилось черти что. Первым его потеряла летающая камера, что, в общем, характерно для Дома, масс-метр дважды (!) обнулялся, а психопотенциометр как раз наоборот все время заезжал за его же собственные предельные значения. Как на грех индикатор ЦО вообще полетел и не поймешь от чего. Я пару раз пыталась выяснить, действительно ли весь наш сонм приборов следит за людьми, ушедшими в Дом, или это очередной (большая клякса, из-под нее отрывки слов): ...ализма. Конечно можно...    ...такие наивные, как я...  ...ывается вежливо послать...  ...ла Крапиву, а он мне только еще раз запендю...
        Крапива при мне обзвонил все воинские подразделения, подтвердив место и время операции. Я уже перестала про себя хихикать, уж больно серьезными были не только Крапива, что для него свойственно в официальной обстановке, но и шеф, который вообще редко бывает серьезным. Он проговорился как-то, кажется позавчера, что с Домом что-то не так. Я, естественно, прохлопала ушами, а теперь при Крапиве выяснять было неудобно. Я судорожно вспоминала, что же все-таки сказал шеф, но так и не вспомнила. Не то, что из Дома все чокнутые выходят, не то войти туда можно только с большим напрягом. А тут еще Крапива, когда я его мстительно шуганула от реанимобиля, вдогонку мне сказал, что, может быть, придется войти в Дом. Я даже не знала, как такое понимать. То ли он прощения просит и под таким соусом мне разрешает помародерствовать, то ли наоборот, дело так обернулось, что столь незначительной персоной вроде меня можно запросто пожертвовать.
        А что, действительно, невелика была бы потеря. Как врач я и мизинца не стою своих мужичков, вот разве отделение без меня осиротеет, я ведь им как мама родная. И Бартоломью обо мне, наверное, пожалеет. Это он раньше считал меня карьеристкой и подстилкой, а теперь – вроде ничего. А уж о том, что я Крапиву наконец-то послала куда подальше, шефу наверняка известно. Ему вообще все всегда известно, но он молчит, хотя и очень выразительно. Но как раз потому, что молчит, ценится высоко, а потому что молчит выразительно, выше определенного потолка в карьере и не поднимается.
        Я ехала в кабине реанимобиля, и мне очень хотелось взять у водилы автомат и расстрелять щегольский "плимут" Крапивы, болтавшийся у нас перед бампером. Крапива был координатором операции. Сама операция прошла относительно тихо, то есть, я хочу сказать, что обошлось без жертв около Дома. Правда, куда все товарищи Кассандра подевались – непонятно, а самого его спросить не удалось, сам Кассандр до сих пор без сознания валяется. Но вот чего я думаю: это же надо так изнасиловать... (далее вырван лист).
        ...болезни все записано. Честно говоря, я здорово перепугалась, когда потыркавшись с Кассандром в машине, не сумела привести его в чувство. Более того, он начал загибаться прямо у меня на руках. То, что я делала, было лечением от обыкновенного инфаркта. Глупо, конечно, этот бугай и понятия не имел, с какой стороны у него сердце. Я опустила было руки, но тут вспомнила, как Снудсен колол таким бедолагам астагазин. Я совершенно случайно подсмотрела этот метод "лечения". Первым чувством у меня было возмущение, но когда практически труп у Снудсена ожил и даже заговорил, я поняла смысл поговорки "не мытьем, так катаньем". Короче, лошадиную дозу астагазина получил и Кассандр, и спустя две минуты открыл глаза. Но взгляд у него был тупой, а еще, пытаясь что-то сказать, Кассандр только паралично кривил рот. Мне его даже стало жалко. Потерпи, милый, говорила я ему. Хотя, какой он милый, тоже из этой... (густо зачеркнуто). 
        Естественно, что в госпитале его принимал сам Звонаряма-сан. То есть, что значит, принимал – просто встречал нашу машину и хлопотал и квохтал вокруг, как наседка. Как доктор наш главврач еще хуже меня. Как он, штатский, сумел стать главврачом закрытой военной больницы – еще одна загадка нашего города. Зато он друг Крапивы и уж как раньше лебезил передо мной – словами не передать. Все Диночка, да лапочка, да кисонька, а сейчас едва здоровается. Короче, не любит он меня. Зато любят меня горячо и платонически наши мужички, и шеф мой, Бартоломью, до меня снисходит, и даже старшая сестра мадам Туго при встречах теперь нос не воротит. Ведь я из незаслуженных баловней судьбы и сволочных прохиндеек попала в гонимые и притесняемые. Дело известное – народ у нас любит гонимых и притесняемых, а также сирых и убогих. Таких народ жалеет и всемерно им помогает. А сирые и убогие, а также гонимые и притесняемые, очень даже эту любовь ценят, хотя, как правило, ничего она, эта любовь, кроме шишек, пинков, милостыни, да морального удовлетворения не приносит. 
        А в операционной нас поджидал ни кто иной, как Снудсен. Он забрал Кассандра, а меня после объявления официальной благодарности начальство отправило отдыхать. И сам Снудсен, и ребята его – крепкие перцы – здорово суетились, из чего я сделала вывод, что дело совсем непростое, что реанимировала я Кассандра не до конца, и уж если сам Снудсен с крепкими перцами суетится, то это что-то, и что я – действительно молодец, коль умудрилась вообще довезти Кассандра живым. Снудсен – звезда нашей Домовой медицины. Любимец Звонарямы-сан и всех генералов. Надменный гордец (правда, с Бартоломью связываться не предпочитает). Хирург милостью божьей. А также мелкий пакостник. Любить его сложно, а уважать есть за что. Так что я даже возгордилась, когда минут через двадцать звезда местной медицины выскочила из операционной весь взмыленный и, наткнувшись на меня, заорал: "Чуть что, сразу Снудсен, привезла трупа, сама его и оживляй! Тем более что уже раз получилось..."
        Я показала ему язык и с чувством выполненного долга отправилась было домой, но случайно подслушала разговор Крапивы и Снудсена с шефом. Я не виновата, чего они около женского туалета встали! И вообще это был не разговор, а просто шеф кричал на них обоих, как на провинившихся мальчишек. Те невразумительно и неразборчиво (вода в бачке шумела) оправдывались. А шеф кричал на большого начальника Крапиву и звезду местной медицины Снудсена. Запросто так. Это у него без проблем, шеф у нас парень ладный. Изредка Крапива просил его говорить потише. Куда там:
        – Ты, Емельян, мне эти штучки брось! – орал шеф, – я тебе говорил, что я здесь командую...
        – Ради бога, Генрих, тише...
        – И никакая дружба со Звонарем тебе не поможет, слышишь, не поможет! Оборзели вконец – народ стали гробить. Я же вас предупреждал, что Кассандра ни в коем случае посылать нельзя! Ведь он же...
        – Генрих, услышит кто-нибудь!
        – Да плевать я хотел на вашу конспирацию! Как будто все кругом такие болваны, как ты. Да, болван! И генералы твои – болваны! И не маши на меня рукой. Никто меня не тронет, пока в Мэйне Саликан сидит, а сидит он там крепко. Так что остается вам меня где-нибудь в лесу танком раздавить, но уж тогда не обессудьте! А ты, лизоблюд, вообще помалкивай!
        – Я бы попросил бы вас...
        – Ах, он еще бы и попросил! Смотри, Снудсен, как бы я чего-нибудь не попросил! Кто согласился операцию Бризенику делать? Или уже не Бризенику? Или ты, может быть, скажешь, что случилось с генералом Юзом? А? Молчишь?! Правильно, молчи! Тогда, быть может, я скажу тебе, почему я молчу...
        Тут они сдвинулись с места, освободили мне проход, и я проскользнула вниз по лестнице. Не хватало еще, чтобы они меня засекли! Но шеф – молодец! Ничего не боится и все знает. А я вот ничего не знаю и поэтому ничего не боюсь. И знать ничего не хочу, чтобы и дальше ничего не бояться. А то, что я, к сожалению, уже знаю, все равно никому не скажу – мне легче, особенно сейчас, непонимающим болваном прикидываться (см. терминологию д-ра Бартоломью). А то ведь раньше я не боялась потому, что с Крапивой была, и то он меня умолял не болтать. Какие глупости! Ведь тут же круговая порука и ограничена она 70-километровым кольцом карантина. А если не... (далее до конца страницы чернила размазаны, и следующий лист вырван).

5. В ПОСЕЛКЕ ВОЛЯ-И-РАЗУМ (РАЗМЫШЛЕНИЯ).
        Павел позвонил в дверь 28-й квартиры. Она распахнулась почти сразу же и обнаружила за собой собравшегося на рыбалку Алисиного отца. 
        – А, Пашок! – добродушно сказал он, – привет!
        – Здравствуйте, – отчего-то оробев, сказал Гин, – а Алиса дома?
        – Нет ее, – развел руками Арнольд Артурович, – она в клуб ускакала.
        – В какой клуб? – удивился Павел.
        – В Клуб Свободной Молодежи. Есть у нас такой. Вполне приличное место. Я бы сам туда ходил, да не молодежь и не совсем свободен, – он подмигнул Павлу, – если хочешь, могу подбросить на машине, как раз по дороге... А хочешь со мной на рыбалку?
        – Нет, спасибо, – отказался Павел. Вообще-то он отказался заодно и от клуба, и от рыбалки, но Арнольд понял его по-своему:
        – Правильно! Куда уж мне с Алькой тягаться. А ничего у меня дочка, а? 
        Павел даже слегка покраснел. У него создалось впечатление, что папаша в курсе их воскресного свидания... 
        Тогда, в воскресенье он так и не успел досмотреть футбол, как Алиса позвонила снова:
        – Ты можешь подойти к "Медвежьему углу? – спросила она сходу.
        – Зачем? – растерялся Павел.
        – Ну я же к дому к нашему подъехать не могу, – нетерпеливо объяснила Алиса, – тут танк дорогу перегородил.
        – Какой танк? Какую дорогу? – окончательно запутался Павел.
        – О, Боже, какой бестолковый! Моя машина стоит около "Медвежьего угла", а к дому к нашему я проехать не могу потому, что танк дорогу перегородил, а сама я тебе звоню из "Угла" и жду тебя около него.
        – А что ты делаешь в углу? – глупо спросил Павел.
        – Ты что издеваешься надо мной? – удивилась Алиса.
        – Причем тут издеваешся-неиздеваешся! Не знаю я никакого медвежьего угла и просто угла, из которого ты звонишь, тоже не знаю! Я здесь меньше недели и кроме лаборатории да стадиона ничего здесь не знаю!
        – Ох! Ну и морока с тобой... "Медвежий угол" – пивной бар. Он рядом с нашим домом. Надо пройти по дорожке к детскому саду, свернуть налево, выйти на 5-ю авеню имени Покорителей, тут ты и увидишь танк, а прямо за танком – "Медвежий угол".
        – И прямо в этот медвежий...
        – Нет не прямо! За баром, на стоянке моя машина, синий "Вольво". Подойдешь к машине с левой стороны, откроешь переднюю дверцу и сядешь внутрь.
        – А ты?
        – А я уже там тебя буду поджидать, непосредственно на водительском месте. Понял?
        – Понял!
        – Идешь?
        – Иду!
        – Давай быстро, – и Алиса дала отбой.
        – Идти? – спросил Гин у Шарика. Шарик, глупо моргая, подметал хвостом пол. 
        – Дуреет на глазах собака, – подумал он, – когда Алиса рядом или вот даже по телефону... Интересно, куда это я иду? Зачем? Да еще на ночь глядя...
        Синий "Вольво" он нашел легко. И именно там, где сказала Алиса. И Алису нашел за рулем, а ней увидел джинсовый костюмчик. Волосы она собрала в хвост, а хвост приколола к затылку. Забранные вверх волосы рассыпались веером, и от того казалось, что на голове у нее кокошник.
        – Ну поехали что ли? – улыбнулась Алиса, заметив, что Гин ее довольно внимательно и придирчиво рассматривает, и повернула ключ зажигания.
        – Поехали...
        – Так ты что, правда, меньше недели у нас? Когда ж ты приехал?
        – Правда. А приехал я в понедельник, в ту же ночь, когда ты ко мне заявилась в гости, – они проехали мимо танка, который пушкой своей уперся в стену какого-то учреждения. Похоже, застрял он намертво. Выбраться он мог, только подав чуть вперед или чуть назад. Но при этом он проломил бы пушкой стену учреждения, или кормой, раздавив ограду, попал бы на территорию детского сада. Ломать стену пушкой танкисты не хотели потому, что было жалко пушку, а подавать назад было нельзя потому, что прямо под оградой имел место пикет из трех женщин. И женщины-пикетчицы, и танкисты, сидевшие на броне, закусывали булками с кефиром. Оставалось непонятным, зачем танк вообще сюда забрался и как умудрился так застрять.
        – Козлы! – сказала Алиса энергично, – все военные – козлы! Надоели до смерти. Сами не понимают, насколько они смешны со своими секретами, Ни хрена не делают, только задницы наедают. Булками с кефиром. 
        Не менее энергично Алиса управляла машиной, не обращая внимания на остальных водителей. Руль она держала одной рукой, а другой жестикулировала, помогая себе говорить:
        – Все-таки предки у меня – наивняк! Умора! Привезли на дачу, приставили ко мне эту старую кочергу и думают, что я никуда не денусь. А у самих машина в гараже стоит, а ключ от гаража – в ящике стола, который разве только ногтем не открывается. А эта старая кочерга хахалем в деревне обзавелась и к нам на дачу его водит. А когда они трахаются, грохот стоит такой, что не только на машине можно запросто уехать, но и на реактивном самолете. Они до сих пор не знают, что я машину водить умею и права имею, и пропуск на въезд-выезд. И любой мужик на заправке или в ментовозке, увидев меня за рулем, непонятно о чем думает, только не об исполнении. А верну я машину все равно раньше, чем родители на дачу приедут, и уж тем более, раньше, чем старая кочерга завтра проснется. Она, удовлетворенная, очень крепко почивает... Слушай, а ты умеешь машину водить?
        – Умею немного. А куда мы едем?
        – Это хорошо, сменишь меня.
        – Едем-то мы куда?
        – Какая тебе разница? Едь, пока везут.
        – С каких это пор мы на "ты"? – рассердился Павел.
        – Во дает! – восхитилась Алиса, но увидел, что Гин грозно нахмурился, сменила тон, – ну не сердись, пожалуйста. Ты ж такой милый и молодой, а ведешь себя ну точно, как мои предки. А на "ты" мы с сегодняшнего вечера.
        – Я вот как отберу у тебя руль, – смягчаясь, сказал Павел, – да и сдам тебя родителям...
        – Па-аша, ну ладно тебе, мы уже почти приехали, ну хочешь, я тебя Павел Андреевич называть буду...
        – Смотри на дорогу! – завопил Павел, когда Алиса в подтверждение своим словам вознамерилась его поцеловать, – сейчас все столбы пересчитаем.
        Алиса резко вывернула руль и также резко затормозила. Гин приложился головой о боковое стекло.
        – Ты, Ники Лауда недоделанная, ты меня окончательно со свету...
        – А мы уже приехали, – как ни в чем не бывало сказала Алиса. Минут пять назад они выехали из поселка, попали в довольно густой лес, а теперь остановились у шлагбаума. За ним виднелись какие-то немаленькие постройки, утопавшие в зелени. Алиса нетерпеливо посигналила. Из неприметной будочки слева от шлагбаума вышел зевающий тип в штатском и, глянув на номер машины и на водителя, снова скрылся в будке. Шлагбаум поднялся. За шлагбаумом дорога сделала крутой поворот направо, за которым обнаружились предупредительно открытые солидные ворота в не менее внушительной стене. Они въехали в большой и ухоженный парк и, свернув на боковую аллею, попали на автостоянку. Гин выбрался из машины и даже присвистнул. Он никогда не видел такое скопление роскошных иномарок. Здесь стояло машин тридцать, и все больше "Кадиллаки", "Инфинити", "Рено-турбо", "Тойоты", размером с автобус и "Мерседесы" серий выше 300-й. Их "Вольво" выглядел на фоне такой роскоши весьма скромно. 
        Уже смеркалось, и стало довольно прохладно. Где-то в глубине парка проносились огни. Как в кино, подумал Гин, не избалованный такого рода зрелищами. 
        – Ну что, пошли? – спросила Алиса, заперев машину. Вот она как раз вписывалась в окружающую действительность – изящная, красивая и загадочная в наступившей полутьме. 
        – Пошли, – вздохнул Павел, – связался черт с младенцем, – сформулировал он про себя сложившуюся ситуацию, только теперь было совершенно неясно, кто из них черт, а кто младенец. 
        Они в довольно быстром темпе пересекли парк в направлении от ворот и вышли к роскошному особняку. Впрочем, Гин ожидал чего-то в этом духе. Особняк был иллюминирован, и из него доносилась музыка. В тот момент, когда они подошли к парадной балюстраде особняка, из него вывалилась развеселая компания из трех ребят и двух девчонок.
        – Ба! – заорала компания хором, – Алиса Арнольдовна пожаловали! Собственной персоной! Да еще с новым кавалером! 
        Компания налетела на них как смерч, закружила, заговорила и втащила внутрь дома. Павел понял, что сейчас ему придется много пить, много есть и в меру возможностей развлекаться. А завтра ведь на работу, с некоторым испугом подумал он, а потом еще и Вернивзуб прицепится. Насчет пить, есть и развлекаться он не ошибся. В него с ходу влили стакан какой-то бормотухи, затем угостили шампанским и предложили немного водки. После этого Павел наконец добрался до весьма обильного, хотя и изрядно разоренного стола. Есть он старался побольше, ведь если вспомнить, что он сегодня еще и пивка попил, то в желудке у него уже образовалась весьма взрывчатая смесь. Народу в особняке оказалось много, человек под пятьдесят. Жуя, Гин беспрерывно пожимал чьи-то руки и сам невнятно представлялся. Хорошо, что все гости уже были достаточно пьяны, поэтому не каждый был в состоянии выпить за знакомство с новым гостем. Павел понял только, что здесь собралась золотая молодежь города Шкуррвилля и его окрестностей, а вот по какому поводу, он так и не врубился. Через час у Гина в голове все завертелось от окружающей свистопляски и от выпитого, и он совершенно не удивился, что Алиса пропала в неизвестном настроении, и, что среди гостей оказался и майор Элус. Правда, майорского в нем было ни на грош, в строгой тройке он вполне соответствовал самому изысканному светскому приему. Равно, как и его спутница, эффектная, довольно пухлая блондинка, в зеленом, сильно декольтированном платье. Столкнувшись с пьяным Гином, Элус вежливо раскланялся. Павел обиделся – все с бабами, а я... а меня... а меня привели и бросили.
        Он еще долго мотался по особняку и парку. Выпил с какими-то любителями шахмат, резавшимися на скамейке под фонарем около входа. Поучаствовал в переносе бесчувственного тела из летней беседки в спальню. Вместе с какими-то девицами поиграл в бутылочку и сбежал, так как оказался там единственным и подвергаемым сильным половым атакам представителем сильного пола. Сбежав от женщин, Гин попал в сугубо мужскую компанию, азартно боровшуюся на руках. Он тут же принял в этом участие, выиграв все четыре поединка левой рукой и два из пяти правой. По этому поводу он еще выпил, еще поел, забрел в комнату с игровыми компьютерами, но оказался несостоятельным потому, что был пьян и потому, что оставил дома очки.

        А полдвенадцатого Павла одолел приступ благоразумия, и он попытался выяснить, как бы отсюда уехать домой. Алису он не нашел, только спугнул из кустов какую-то парочку. Парочка, сверкая голыми задницами, поспешно ретировалась, оставив на месте преступления одну пару штанов и нечто прозрачное, служившее, по-видимому, платьем. Ведь холодно же, с удивлением и раскаянием подумал он, и куда это они дели нижнее белье? С собой, что ли, прихватили? А потом он наткнулся на Элуса. Элус был уже без пиджака, жилета и блондинки и спорил с каким-то замухрышкой на тему, станет ли "Гладиатор" в этом году чемпионом, или опять пролетит. Элус как раз и успокоил Павла:
        – Не волнуйся, завтра в полдевятого сюда подгонят автобус и развезут всех по домам и работам.
        – А где спать? – спросил Павел капризно, – я спать хочу!
        – Тоже мне, проблема! – сказал Элус, – тут весь второй этаж и мансарда – сплошные спальни. Находишь свободную и ложишься... А может, тебе как раз несвободная спальня нужна?
        – Да ну тебя, – сказал Павел, и пошел по направлению к свободным спальням. Естественно, он заблудился. Удивительно было, как он раньше не заплутал в этом лесу. Минут через 10 он продрался сквозь одуряюще пахнущие кусты, перелез через низенькую фигурную ограду и оказался у какого-то неосвещенного строения. Обойдя строение вокруг, он сослепу не заметил двух парней, стоявших метрах в пяти от здания к нему спиной, зато почти на ощупь обнаружил дверь и, толкнув ее, вошел в здание. Гин сразу попал в не очень ярко освещенный зал. В зале сидело человек двадцать, а один стоял у импровизированной трибуны и говорил, уткнувшись в бумажку. Павел попытался вникнуть в смысл, но не успел, услышав только несколько фраз:
        – ...список, представленный мне нашим человеком в штабе. В нем семь пунктов с подробным указанием, как, чего и где. Сами понимаете, что если нам удастся доказать, что список подлинный, то никакого оружия нам не понадобиться. Да и сами посудите, куда нам...
        Тут говорящий поднял голову и наткнулся взглядом на Гина.
        – Ты кто такой? – после нехорошей паузы спросил он. Все присутствующие повернулись и посмотрели на Гина. Он невольно попятился.
        – Джон! – рявкнул говоривший, – Джон! Урод комнатный, безглазый олух!
        Павла крепко приложило сзади дверью. В помещение вбежал безглазый олух и даже с напарником. Что делать дальше, они знали и без указаний. Они прыгнули на Гина с двух сторон и моментально завалили его на пол. Уроки Вернибзуба, однако, не прошли даром, и Павел довольно ловко перебросил одного из парней через себя. Но другой успел обхватить его сзади и применил удушающий прием. Теряя сознание, Гин успел услышать тревожный женский голос: «Эй-эй, полегче, вы мне так мужика погубите...»
        Очнулся он на скамеечке в парке, неподалеку от особняка. Рядом сидела Алиса и была она очень сердита.
        – Зачем ты туда приперся? – спросила Алиса, едва Павел открыл глаза.
        – Куда? – прохрипел он – болела шея, и перехватило горло.
        – Туда! Туда, где тебе чуть было шею не свернули!
        – Болваны! – отреагировал Гин.
        – Это ты болван... А может ты стукач? Я их еле уговорила оставить тебя в покое. Поручилась за тебя, можно сказать. Но учти, если ты стукач, то...
        Павел не дослушал. Он отодвинул Алису, кряхтя встал, осторожно покрутил головой и побрел в сторону особняка.
        – Эй, ты куда? – удивилась Алиса. Гин повернулся к ней всем телом – шеей ворочать было все-таки больно, и сказал:
        – Иди, иди к своим заговорщикам. Как надоест в подпольный райком играться, можешь обратиться по инстанциям. За прошением о помиловании, – он не видел, как Алиса нерешительно топталась на месте, не зная, куда идти. То ли за Павлом, то ли туда, куда он ее послал. Наконец, рассудив, что он от нее никуда не денется, побежала в противоположную сторону. Алиса чуть было не ошиблась.
        В особняке, в банкетном зале остались самые крепкие любители культурно поразвлечься. Между столами уже сновали официанты, наводившие порядок. Павла крепкие любители приняли радушно и предложили выпить. Он не отказался, но оказалось, что глотать ему довольно больно. Крепкие любители отреагировали на это по-своему и приставили в Павлу весьма соблазнительную деваху в чем-то синем и босиком. Она так нежно уговаривала его выпить и так ненавязчиво подавала салат, что он даже проглотил пару рюмок. После чего Гин преисполнился и усадил деваху к себе на колени. Усидела она недолго и, когда Павел, положив ненужную вилку – есть, глотая жесткое, было совершенно невозможно – еще и обнял ее, деваха высвободилась, сказала "не здесь", взяла его за руку и потянула куда-то к выходу. Павел безропотно поплелся вслед за ней, с удивлением обнаружив, что у девахи какая-то неровная, заваливающаяся налево походка. "Ты чего хромаешь?" – спросил он свою новоявленную подругу. "Как чего, – без обиняков отреагировала она, – ноги у меня разной длины, вот и хромаю. А что, для тебя это принципиально?" "Да нет, – растерялся Павел, – просто за столом не заметил". "Так за столом-то я сидела, – успокоила она его, а здесь, видишь чего". Деваха покачалась на своих разных ногах, то отрывая левую пятку от земли, то устанавливая ее обратно: – "У меня и размер обуви разный, у правой ноги 37,5, а у левой – от силы 34..." Действительно, при сдвинутых ровно задниках ее левая ступня была на большой палец меньше правой. Наверно, поэтому она и босиком, что трудно соответствующую пару туфель подобрать, решил Павел. 
        Они поднялись на второй этаж, толкнулись в три-четыре спальни – все они оказались либо закрытыми, либо просто занятыми, устроились прямо в холле, в громадном, похожем больше на детский манеж кресле. Естественно, они немного поцеловались, и уже собрались перебраться на пол, но продолжения не последовало. В темноте холла возник какой-то парень, очень вежливо извинился и "буквально на минутку" отвел деваху в сторону. Павел не успел возмутиться, как с другой стороны появилась Алиса. Она была в одной рубашке, как минимум три верхних пуговицы которой были расстегнуты. Павел даже в темноте сумел еще раз убедиться, что бюстгальтеров Алиса не любит. Он как-то сразу позабыл и про ту, что его сюда привела. Тем более что Алиса подошла к такому важному делу гораздо фундаментальнее. Бормоча себе под нос: "Ну что за мужик такой, ни на минуту нельзя по делам отлучиться, тут же какую-то телку снял..." она извлекла из кармана джинсов ключ, отперла ближайшую дверь и втолкнула Гина в совершенно темное помещение. Впрочем, то, чем они потом занимались, особого света не требовало. Перед тем, как уснуть, они абсолютно независимо пришли к выводу, что друг другу понравились.

Из записей младшего научного сотрудника Института исследований свойств материи (ИИСМ) Павла Гина.

        ...А Шарик все-таки хороший парень. В квартире у меня порядок, холодильник полон, ужины и завтраки готовы строго к моему приходу. Быстро человек к хорошему привыкает. Ведь если вдуматься – полнейший бред наблюдается. Мало того, что собака говорящая, так еще и домохозяйка. Ну это я к слову... 
        В понедельник мы с Вернивзубом помирились. Он был не в меру добрый – отдохнул, наверное, за выходные, а я – как раз наоборот. Хорошо, что наши занятия со старшиной начинаются после обеда, я к этому времени более или менее успел выспаться. Элус не обманул, и действительно утром прикатил автобус. В него погрузилось около 30 гуляк, которым надо было во что бы то ни стало с утра попасть на работу. Элус уже к автобусу вышел в форме, но, тем не менее, сев вместе со мной и дыхнув перегаром, предложил опохмелиться. Не бойся, пахнуть не будет, сказал он и показал мне какие-то мятные конфетки. Я их терпеть не могу, да и вступать в столь фамильярные отношения со своим непосредственным начальством мне совершенно не хотелось. Поэтому я отказался. А, приехав на работу, я самым наглым образом заперся в каморке, где стоит масс-анализатор, сказал всем, чтоб не мешали мне заниматься обработкой и к телефону ни в коем случае не звали, и завалился спать, бросив на пол телогрейку, неизвестно зачем здесь хранившуюся. Стыдно мне не было, потому что сам Элус по секрету сказал, что ни о какой работе сейчас речи быть не может, и что он планирует спрятаться у себя в кабинете и слегка прикемарить. Лично я воспринял этот намек как руководство к действию.
        Укладываясь спать, я подумал, что вот, мол, хорошо Альке – на работу ходить не надо. Зато я узнал наконец, сколько ей все-таки лет – в феврале исполнилось 20. Моложе меня больше, чем на семь лет, а в постели – куда тебе. Мне с ней даже сложно тягаться. В какую только сторону ее родители смотрели? Впрочем, лично мне понравилось, а кто старое помянет, тому член вон (Алькин вариант, мною несколько смягченный). Мы довольно долго кувыркались, и, конечно, встать для меня было сущей пыткой. Но Алька меня растолкала, ты, говорит, вроде на работу собирался. Я ей сказал, что рано еще, а она мне сказала, что уже полдевятого, здесь просто шторы очень плотные, а автобус в девять отходит, пока я очухаюсь да соберусь, как раз будет. Но в принципе, она меня никуда не гонит, и если уж мне так невмоготу, то я могу остаться, а она только рада будет. Алька сидела по-турецки на постели, завернувшись в одеяло, и похожа была на Шахерезаду, только, на мой взгляд, посимпатичнее. Ночью, оказывается, привела она меня в самый настоящий будуар, где кроме громадной кровати под балдахином, да дверей в ванную комнату ничего не было. Пол был устлан роскошным ковром, и валялись на нем наши манатки. Я еще раз с вожделением и сожалением глянул на Алису и принялся вылавливать из кучи свое. Алька так и не выбралась из постели, но губки вытянула трубочкой, требуя поцеловать на прощанье. Я поцеловал ее, сказал себе еще раз "нельзя" и, слегка умывшись, поехал на работу. 
        Следующее наше свидание состоялось в среду. Такое же чудное, как и предыдущее. Его и свиданием-то нельзя было назвать. Так! Я и сам не заметил, как с полуофициального дневника скатился к любовным мемуарам. Но надо отметить, что без некоторых подробностей о наших с Алисой отношениях мой отчет был бы неполон и в отдельных местах просто непонятен. Поэтому продолжаю. Зашел я к Алисе домой, а там как раз Арнольд на рыбалку собрался. Звал меня с собой, но я отказался, из меня рыбак, как из кильки сладкое блюдо. Папаша Арнольд сообщил мне, что Алиса в клубе Свободной Молодежи, что, мол, они там культурно развлекаются. Я, было, собрался домой, но Арнольд предложил подвезти. Клуб Свободной Молодежи на самом деле назывался "Патриот". Он имел место быть в самом центре поселка и, на мой взгляд, представлял собой обычный ДК, только большой и помпезно-бестолковый. Я сделал Арнольду ручкой и вошел в здание клуба. Оно чем-то напоминало особнячок, в котором мы гуляли в воскресенье. Только стоял клуб не в миленьком парке, а посреди уродливой, асфальтом удушенной площади. И внутри клуб был украшен не живописными картинами неизвестных мастеров, а лозунгами и плакатами гражданской обороны и ДОСААФ. На фасаде клуба висел лозунг, огромные буквы которого гласили, что "АРМИЯ – ЛЮБИМОЕ ДЕТИЩЕ НАРОДА", а стенд перед входом был украшен интеллигентными физиономиями передовых солдат и офицеров. Очень скромно, в левом верхнем углу стенда пребывала фотография какого-то генерал-майора. 
        Клуб, как я уже упоминал, был большой, и поэтому я долго искал Алису. Для начала я вломился в жутко обкуренную комнату, где мне тут же посоветовали протереть глаза. Я протер заслезившиеся от дыма глаза и на двери разглядел пожелтевшую табличку "Кружок альтруистов-курильщиков". Самих курильщиков в густой атмосфере комнаты я не разглядел. Затем я попал на репетицию детского хора, который традиционно задорно распевал: "Вместе весело нам выйти дозором...". Посмотрел я и на трио баянистов, в обнимку со своими баянами лихо звеневших стаканами с какой-то прозрачной жидкостью. Я не стал нарушать их теплый коллектив, хотя мне тут же гостеприимно предложили присоединиться. Видел я и двух ветеранов армии, прыгавших и матерившихся около теннисного стола. Наконец я попал в какой-то приличных размеров зал, где имел место не то митинг, не то просто собрание. Я уже было собрался покинуть помещение, как кто-то ухватил меня сзади за штаны. Это была Алиса.
        – Послушай, – сказала она, – может тебе понравиться. 
        Я хотел было сказать, что в гробу видал все митинги и собрания, но так как Алиса выражала непреклонное желание остаться, а вечер мне все равно занять было нечем, то я немного послушал. Ничего особого я поначалу не услышал. Люди, выступавшие с трибуны, энергично высказывались на политические темы. Ораторы, как водится, аргументировано осуждали все государственные системы, всех государственных деятелей и государственные деяния абсолютно всех стран. Клеймили Америку за живодерство к гражданским самолетам и вмешательство в дела других стран, Иран – за аятоллу Хомейни, царство ему небесное, и за "Сатанинские стихи", Ирак – за агрессию и курдов, Кувейт – за то, что зажрались и за нефть, ЮАР – за апартеид, Ливан – за бестолковость, Кубу – за социализм, Китай – за перенаселенность, Англию – за традиции, Швейцарию – за то, что зажрались, Эквадор – за низкий уровень жизни, Швецию – за высокий, Перу – за холеру, Японию – за роботов, Голландию – за то, что зажрались. Ругали Рейгана за недостаток воспитания, а Буша – за войну, Тетчер – за то, что она – женщина и за подушный налог, Мейджора – за его отмену и за любовь к футболу, Кастро – за бороду и экстремизм, Миттерана за социалистическое прошлое и за лысину. Ругали Коля за то, что он немец, а Корасон Акино за то, что она не любит американцев.
        Но больше всего громили свои порядки и своих политиков. Уж в рамках этой темы можно было развернуться как следует. И никто не отказывал себе в этом удовольствие. Наши политики, все без исключения, только, как я понял, в разной степени, обвинялись в левизне, правизне, центризме, популизме, национализме, коррупции, стагнации, старческом идиотизме, юношеском максимализме, нерешительности, половинчатости, непоследовательности, хамстве, бескультурье, честности, близости к народу, а также в поголовном незнании иностранных языков. Считалось, что именно они, политики, довели столицу до такой безобразной многолюдности, грязи и ничем неоправданного снобизма. Это они, политики, превратили милую патриальхальную провинцию в дремучую глушь и ударили по ней безденежьем и бескормицей. Это они, политики, развалили в короткий срок великую державу и на ее месте наплодили множество новых, больше всего похожих на зомби – с виду живой, деятельный организм, а вникнешь в суть – разлагающийся мертвец. От территориально-политических вопросов перешли, естественно, к национальным. Досталось евреям, литовцам, молдаванам, евреям, татарам, узбекам, евреям, тунгусам, гагаузам, евреям, немцам, корейцам, изрядно русским и еще немножко евреям. Покончив (на удивление быстро) с национальными проблемами, ораторы вспомнили о классах. Ни одного доброго слова не было сказано в адрес пролетариата и интеллигенции. Не пожалели и крестьян. Походя втоптали в дерьмо отмирающих кооператоров и новонародившуюся буржуазию. Вот тут-то и вышел какой-то старикан, с кадровой выправкой и, не очень лестно отозвавшись о штатских, перешел к критике армии.
        Мне это все вконец осточертело, и я попытался уйти. И без этих остолопов известно, что дела идут не так хорошо, как хотелось бы. Скорее дела идут неважно, плохо, да просто хуже некуда. Я, сколько себя помню, слышал, что дела – хуже некуда, однако, становилось все хуже и хуже, значит было куда, и далеко не весь запас в этом направлении исчерпан. И вместо того, чтобы болтать, занялись бы делом. Тем более, что они тут в Карантине уж слишком хорошо устроились, и, что творится в остальной державе, понятия, похоже, никакого не имеют.
        Но моя попытка покинуть помещение не привела к успеху. Алиса сначала ласково державшая меня под руку, вцепилась вдруг, как клещ. 
        – Подожди, – извиняющимся тоном сказала она, – все это была только прелюдия, сейчас начинается самое главное. И мне обязательно надо это услышать.
        Я, скрепя сердце, решил потерпеть еще немного. Действительно, после выступления старикана с кадровой выправкой (по-моему, он – провокатор), атмосфера в зале резко изменилась. Несмотря на постоянную ругань с трибуны, зал сохранял благожелательно-нейтральную реакцию. Теперь же, после первых критических слов в адрес хозяев Карантина, люди моментально возбудились. В военной зоне, в военном поселке, в самом центре его, армию принародно поливали грязью, как в целом, так и отдельных, вполне конкретных ее представителей. И это вызывало злобный восторг и ни единого слова против. Неужели здесь нет ни одного военного, недоуменно думал Павел, хотя бы переодетого, в цивильном? Собрание, разогретое обвинительными речами, кипело и булькало. 
        – Вот оно! – восторженно шипела Алиса, – начинается! Ну теперь им покажут...
        А мне все это не нравилось. Организованный с виду митинг окончательно превратился в публичный скандал. Правда, заочный, так как одна скандалящая сторона отсутствовала. Ораторы, с трудом перекрикивая разбушевавшийся зал, чуть ли не призывали идти на баррикады. Это меня окончательно допекло. Я резко встал прямо вместе с повисшей на мне Алисой. Она попыталась сопротивляться, но я, схватив ее в охапку, безжалостно вытолкал из зала. 
        – Ну ты, битюг здоровый, – слегка обиженно сказала она в фойе, – обувку хоть принеси. Я глянул ей на ноги – в борьбе мы потеряли левую босоножку. И я вернулся в зал...

6. В КЛУБЕ "ПАТРИОТ" (СОПОСТАВЛЕНИЯ).
        В этот день вся группа майора Элуса во главе с ним самим не вышла на работу. Это было странно – сотрудники у Элуса были в целом дисциплинированные, не говоря уж о начальнике. Павел постоял около закрытой двери, ведущей в лабораторные апартаменты, и спустился обратно на вахту. Похоже было, что не только его ближайшие коллеги отсутствовали на работе. В здании научно-исследовательского полка было пустынно. Попытка самостоятельно заполучить ключ ему не удалась, равно как не смог он и выяснить причину повальных прогулов. Вахтер, облаченный сегодня почему-то вместо вохровской формы в свитер и джинсы, тут же спросил его подозрительно: 
        – А ты кто такой, чтобы меня спрашивать?
        Гин вышел из корпуса и сел на скамеечку в тень – было довольно жарко. Бродить по территории около здания НИПа не рекомендовалось, тем более всяким там прикомандированным штатским. Единственным местом, куда он мог пойти, не привлекая особого внимания, был спортивный комплекс. В него можно было попасть как с территории НИПа, так и с улицы, правда, со спецпропуском. Обычно спорткомплекс, включающий в себя футбольно-легкоатлетическое поле с трибунами на 10 000 человек, десяток кортов, бассейн, каток с искусственным льдом и три универсальных зала, был изрядно загружен. По утрам тут тренировались команды полков по различным видам спорта, днем приходили любители, но тоже военные, вечером пускали и штатских. Но сегодня и спорткомплекс был пуст. Но еще больше Павла поразило то, что тщательно охраняемый вход с улицы был оставлен без присмотра. Даже автоматические турникеты не работали. Гин беспрепятственно вышел на ул. Трех танкистов и собаки и остановился, прислушиваясь. Откуда-то со стороны Дома доносился шум. Шум был похож на далекое гудение не разогревшегося и поэтому время от времени хлопающего двигателя. Павел вдруг понял, что гудят скорее всего танки, много танков, а хлопки – не что иное, как одиночные выстрелы, пока что из личного оружия. Да, подумал он, не зная, что предпринять. Было очевидно лишь, что дела обстоят гораздо серьезнее, чем могло показаться. 
        Вчерашнее происшествие в клубе "Патриот" Павел был склонен воспринимать скорее с иронией, тем более, что впечатления заметно ослабли после бурной ночи, проведенной  с Алисой. Вернувшись в зал, Гин действительно стал, как Алиса и предупреждала, свидетелем самого интересного. В тот момент, когда он вошел в дверь, Алиса что-то ему крикнула, но что конкретно, Павел не расслышал из-за шума в зале, а переспросить поленился, а зря. Потому что, подобрав босоножку, он попытался выйти обратно, но не смог – кто-то запер дверь снаружи.
        – Открывай, давай, – сердито сказал он, наклоняясь к замочной скважине, что за дурацкие шутки! 
        В ответ оттуда брызнула довольно мощная струя воды. Павел немедленно взбеленился. Он отскочил с намерением треснуть как следует по двери ногой, но натолкнулся на старикана с кадровой выправкой. Извините, сказал он, но старикан махнул на него рукой – не мешай, мол. Гин даже сначала не понял, чему не мешать, то ли слушать очередного оратора, то ли говорить самому старикану, который не очень громко, но вполне внятно бормотал. Павел невольно прислушался:
        ...на них нет! Говоруны! Хотя, если подумать, на хуя на болтунов управа? Их язык и есть самая надежная на них управа. Это они здорово усвоили – говорить. Я вот, бля, сколько на свете живу, столько с ними одними и общаюсь. С говорунами то есть, кол им в жопу. Традиции, я смотрю, у них крепкие, у говорунов-то. Хлебом не корми, дай поговорить, потрепаться, попиздеть! Сначала говорили, обсуждали, как дальше жить потому, что не знали как. Это как раз вместо того, чтобы работать. Потом говорили, одобряли выбор того, как жить дальше, потому что нашелся тот, который знал, как жить дальше. Потом говорили, осуждали тех, кто мешал стремиться к той жизни, которую обещал тот распиздяй, который знал, как жить дальше. Говорили, осуждали потому, что оказалось, что так, как он говорил, жить нельзя, и что от жизни такой только смертность повышенная. Потом говорили, одобряли то, как стали жить, потому что считалось, что стали жить так хорошо, что еще немножко, бля, и жить будем лучше всех. Потом говорили про то, что, когда говорилось, что живем хорошо, оказывается, жили так хуёво, что чуть-чуть коньки не отбросили всем скопом. Однако ж явно, что стали жить еще хуже, чем раньше, но почему-то коньки отбрасывать никто не собирается, даже отдельно взятые ебанаты, не говоря уж о всем скопе. А если кто и давал дуба, так обязательно не тот, кто нужно... Я вот перед такими говорунами и 70 лет назад с нагайкой, и 40 лет назад с автоматом стоял и сейчас стою, и думаю, что поговорить-то они всегда мастаки были, в этом они мастера, благо язык-то наш велик и могуч. Ни у кого, бля, больше такого великого и могучего, да еще и без костей языка нет, а, стало быть, чего им не попользоваться, языком-то...
        – А сам-то ты, отец, видать из молчунов, – не сдержался Павел. Старикан подскочил на месте и прозрачно уставился на Гина. Тот даже попятился.
        – Ты, мальчик чей? – нехорошо дребезжащим голосом спросил старикан. Павел неловко заслонился от него босоножкой, но старикан ударил его по руке сверху вниз и рявкнул фельдфебельским голосом прямо в лицо:
        – Так чей же ты все-таки, мальчик?! 
        – Я ничей мальчик, – попытался пошутить Павел, – я свой собственный...
        – Ничей! – издевательски передразнил старикан, – а может ты военный? Может быть ты шпион?!
        В зале установилась мертвая тишина. Павел стоял, пригвожденный не менее, чем сотней пар глаз, в которых читался суровый вопрос:
        – А не шпион ли ты, мальчик?
        Путь назад был отрезан запертой дверью. Выйду живым, убью, пригрозил про себя Павел тому, кто его загнал в мышеловку.
        – Ну чего молчишь? – неожиданно более спокойным и даже где-то добродушным тоном сказал старикан, – говори, военный ты или нет!
        Но было в его тоне и невольном движении зала что-то такое, отчего Павел засуетился, и, засовывая руку в задний карман джинсов, нервно зачастил:
        – Да не военный я! Штатский. Самый натуральный. Правда. Вот у меня и справка, то есть документы есть. Из ИИСМа я, ученый, младший. То есть, младший сотрудник, некоторым образом научный... В командировке у вас. А сам я из столицы...
        Старикан ловко выхватил из рук Гина паспорт и командировочное удостоверение и, накинув на нос допотопные очки, принялся тщательно изучать документы. Потом они, документы, пошли по рукам. Павел бессильно провожал их глазами. Вроде бы все верно, донеслось откуда-то из задних рядов. Остальной зал одобрительно и облегченно вздохнул.
        – А я и говорю, что все, мол, мужики, правильно! – громко и торжествующе провозгласил старикан.
        – Да, собственно... – попытался сказать Гин.
        – Верните товарищу документы! – распорядился старикан звенящим парадным голосом. Павел дрогнувшей рукой принял свои бумажки и от волнения уронил босоножку. Босоножка упала с громким деревянным стуком. Старикан подпрыгнул и заорал фальцетом:
        – Ура, товарищи! – Павел шарахнулся от него в угол зала, – ура! – вопил старикан, – дорогому мирному ученому из нашей любимой мирной столицы, ура! Слава передовой науке! Слава мирному гражданскому населению всей нашей страны и особенно гражданскому населению славного и многострадального города Шкуррвилля! Долой поселок Воля-и-Разум! Долой грязных вояк! Бей милитаристов! Качай ученого! 
        Павел в ужасе сел на корточки, бессильно выставив перед собой руки. Но, к счастью, качать его никто не стал. Толпа, предводительствуемая стариканом с кадровой выправкой, ломанулась в закрытые двери и без труда вынесла их с мясом. Толпа, вываливаясь в фойе и, по-видимому, дальше на улицу, нестройно выкрикивала здравицы в честь родной передовой науки, славной мирной столицы, а также в честь многострадальных жителей Шкуррвилля. Но все эти здравицы постепенно перекрывал и вскоре окончательно заглушил истошный многоголосый вопль "Бей военных!" Зал быстро опустел. В результате такой стремительной эвакуации кроме входных дверей пострадали несколько рядов кресел и старикан предводитель. Двери стройно лежали на паркете, изукрашенные следами ног, ряды кресел были частично опрокинуты, частично порушены. Раздавленный о двери старикан сидел у косяка, закрыв глаза и, прижав обе исцарапанные руки к груди, и натужно кашлял. Павел обеспокоено наклонился к нему, но тут позади раздались какие-то непонятные хрипы, скрипы и шорохи, и Гин полетел носом вперед мимо старикана, получив мощный удар под зад. Обалдело утвердившись на четвереньках, он успел заметить несущегося к выходу из клуба инвалида в коляске. В конце фойе у инвалида прорезался голос, и он хорошо поставленным дискантом завопил тривиальное "Бей военных!"
        Удар коляской оказался не только сильным, но и болезненным. Павел попытался встать и охнул, попытался сесть и охнул еще сильнее. И тут вдруг ему на глаза попалась какая-то красная книжица. Он с трудом дотянулся до нее, открыл и без особого удивления прочитал, что старикан с кадровой выправкой по имени Епифан Пафнутьевич Семиглазов является сотрудником специального Отдела Службы Безопасности при Доме (СБД). 
        – Н-да, – сказал задумчиво Гин. 
        – Так, – зловеще произнес кто-то у него над ухом, – так я думала. 
        Алиса, почему-то со связанными руками и ногами, допрыгала до все еще не пришедшего в себя старикана и размахнувшись нанесла ему страшный удар по лицу обеими связанными кулачками. Старикан издал чмокающий звук, ударился головой о косяк и затих.
        – Убьешь ведь, – испуганно сказал Павел.
        – Собаке – собачья смерть, – спокойно констатировала Алиса, брезгливо вытирая руки о мини-юбку. Старикан, впрочем, оказался крепок – он не умер, а просто потерял сознание и легонько стонал. Голова его осталась цела, и только из разбитых носа и губ капала на пол кровь.
        – Ты двигаться в состоянии? – озабоченно спросила Алиса. Гин прислушался к своему копчику.
        – Да в общем... – он кое-как, кряхтя, встал и подошел к Алисе.
        – Какого черта тебя сюда занесло?! – ему было больно, и от того раздражение его только усиливалось. Он пытался развязать Алису, но работал профессионал – нужен был нож, – сборище остолопов и провокаторов! Куда они поскакали в таком темпе?
        – Ты же слышал, военных бить, – усмехнулась Алиса, – что никак? 
        – Вот перестреляют их как ежей, а в лучшем случая разгонят из водометов... Нужно что-нибудь режущее, так не развяжешь.
        – Военным запрещено применять вне Дома оружие и технику.
        – А если они имеют дело с психами?
        – Все равно нельзя, – Алисе надоело спорить, – у меня под маечкой поясок, в одном из карманов – лезвие.
        Павел приподнял майку, увидел Алисин пупок и на некоторое время забыл, зачем сюда полез. На талии под майкой у нее был тонкий поясок, к которому были прикреплены с одной стороны два баллончика со слезоточивым газом, а с другой стороны – целый кинжал. 
        – Ну ты там чего? – спросила Алиса.
        – Пардон, – он смутился, – у тебя тут целый арсенал, а также еще такая штука... – но тут он кое-что вспомнил и снова пришел в сильнейшее раздражение, – кстати, какой придурок запер дверь?!
        – Но я же не придурок, – улыбнулась Алиса, – режь давай быстрей, а то руки затекли.
        – Ну! – угрожающе сказал Павел, отступая.
        – Да не я, правда! Мужик какой-то. Как я могла со связанными руками и ногами тебя запереть.
        – И то верно, – Павел почесал в затылке и, достав бритву из ножен, с трудом разрезал Алисины путы, – радуйся, что не наручники, а то так и ходила бы связанная.
        – Где босоножка-то?
        – Да в зале осталась, – Павел развел руками, – еще хорошо, что я оттуда сам невредимым выбрался.
        Они опять вернулись в ненавистный зал, но, похоже, босоножку унес антимилитаристский шквал. Старикан с кадровой выправкой уже сидел, но глаз пока не открывал, и Алиса не отказала себе в возможности еще раз наказать провокатора. На этот раз она заехала ему ногой в ухо. Тот только безропотно вздохнул, физиономия у него была фиолетовая.
        – Босиком домой пойдешь? – спросил Гин, когда Алиса сняла и вторую босоножку.
        – Нет, не пойду, – сказала Алиса, – и надеюсь, что ты составишь мне компанию. Тем более, что сейчас на улицах небезопасно.
        – А что же нам делать? Не можем же мы здесь ночевать!
        – Вот именно можем. У меня есть ключ от одного из здешних красных уголков. Там такой классный диван!..
        Диван действительно оказался классный. Они провели вполне приличную ночь, омраченную лишь тем, что Павел с утра настойчиво собирался на работу. Алиса растолкала его в начале девятого. 
        – И как тебе удается не просыпать? – недовольно и осторожно потягиваясь, сказал Павел. Пострадавший копчик чувствовался, но в целом не болел. Жить было можно. Гин выбрался из-под красного знамени, которое с успехом заменило им одеяло, настолько оно было большое и толстое, и, подойдя к окну, раздвинул шторы. Утро было восхитительное. Вчерашний митинг, закончившийся крестовым походом части гражданского населения против своих же военных, казался чем-то очень далеким и напоминал о себе лишь неприятными ощущениями внизу спины. Павел нагнулся за трусами.
        – Ух ты, – восхищенно сказала Алиса, – как я понимаю, шрамы украшают мужчину, даже на таком деликатном месте. 
        Он изогнулся и заглянул себе за спину – синячище был размером с блюдце. Павел любовно погладил пострадавшее место:
        – В данной ситуации я однозначно поддерживаю военных, поэтому будем считать, что по заднице я получил не зря...
        Алиса тем временем вытащила из своей сумочку записную книжку, полистала ее и объявила Павлу:
        – Вот тебе номер телефона, позвони, спроси Вестергаука. Объясни ему, где я, пусть приедет и заберет меня. 
        – Кто такой Вестергаук? – ревниво спросил Гин, – а то, что дома не ночевала, это как? – совсем уж невпопад добавил он. Алиса вздохнула, ну, мол, совсем еще бестолковенький, села на кровати и извлекла из-под диванного валика синие ажурные трусики. Знамя с нее свалилось, и сама она попала в полосу солнечного света. Ах!
        – Отвернись, – усмехнулась она, – чего уставился?
        Павел, скрепя сердце, отвернулся, каким-то я похотливым стал, подумал он покаянно.
        – Вестергаук, – сказала ему в спину, прямо в синяк, только частично прикрытый трусами, сказала Алиса, – это хахаль моей мамаши. А то, что я дома не ночевала – и вовсе ерунда потому, что папанька мой с рыбалки, или с чего там у него еще, только завтра вернется, а маманька как раз у Вестергаука переночевала...
        – Но...
        – А Вестергаук, хоть он и ее хахаль, меня никогда не выдаст, а почему, знать тебе не положено, а еще я, в отличие от тебя, военных ни в каком случае не поддерживаю, я только тебя поддерживаю, дурака такого, и вместо того, чтобы свои дурацкие вопросы задавать, не ходил бы никуда, а залез бы ко мне под это знамя, и я бы тебе твои командировочные за этот день натурой выплатила...
        Говоря все это, Алиса энергично помахивала трусиками и знамя, с нее съехавшее, не поправляла.
        – Фу, бесстыдница! – с душой сказал Гин и поехал на работу, едва не забыв одеться.

Начало	Середина	Конец
Наверх	Хобби и слабости	Scientific.ru