Окурок пальцы жжет. Он просит,
Чтоб я его на землю бросил,
Он в луже умереть готов.
Терплю, но друга не бросаю
И только чаще припадаю
К чинарику иссохшим ртом.

Гори, гори из сил последних,
Мой светлячок, мой собеседник,
Дай мне хоть крошечку тепла.
И если ты совсем погаснешь,
Мелькнув в потемках искрой красной,
То я и сам сгорю дотла.

Ведь все, что у меня осталось,
Лишь ты да горькая усталость.
 

Лица плоски и рябы -
Сек их времени град.
Половецкие бабы 
На курганах стоят.

Прыщут молнии быстры.
Где ж удар, наконец, -
Тот, что высечет искру
Из остывших сердец?!

Вздох доносится слабый
Из далеких веков.
Половецкие бабы
Ждут с войны мужиков.
 

Холодные, гулкие залы,
Сверкающий льдистый паркет,
Там смотрит со стендов устало
Знакомый-знакомый портрет.
Он взглядами зацелован
Текучей и пестрой толпы,
Он в прошлое замурован,
Невольник своей же судьбы.
В хоромах таких ему тесно --
К дворцам он таким не привык,
И если б случилось воскреснуть 
Ему, хоть на час, хоть на миг, 
Он был бы подавлен величьем,
Которого в жизни не знал,
И проклял бы рабский обычай
И этот сверкающий зал.
И, выйдя из стен этих быстро, он
С собою бы взял только то -- 
Пробитое вражеским выстрелом,
Заштопанное пальто.
 

Поминки - слово роковое...
Обычай странный есть такой,
Когда, не ведая покоя,
Мы пьем за чей-то упокой.
И некто - церемониймейстер,
На самом видном сидя месте, 
Высокопарен и нелеп,
Все льет вино на белый хлеб.
А тот, кого здесь поминают,
Об этом ничего не знает,
И ничего он знать не хочет -
Ведь он обрел свой вечный дом...
Живые о себе хлопочут,
Спешат вину залить вином.
 

Пьяный,
с расквашенной мордой
Хрипит:
- Купите орла...
А рядом,
печальный и гордый,
Царь птичий 
сложил крыла.
- Отдам почти что задаром,
По пьянке вчера приобрел...

В небо над пыльным базаром
С тоскою смотрит орел.
Он видит родные утесы,
В молочной дымке леса...
Немолчно, разноголосо
Шумит астраханский базар.
Торговцы -
кто жестом, кто взглядом -
Зовут заглянуть в свой ларь...
Стоят на позорище рядом
Царь птиц
и природы царь.
 

Рука итог на камне чертит,
И ты на точность положись:
Рожденья дата, дата смерти
И черточка меж ними - жизнь.

Во мраке свет мелькнул мгновенный -
Открылась и закрылась дверь.
Так кто же ты: краса вселенной
Или всего лишь жалкий червь?

Но, расставаясь с оболочкой,
Как семя, обнажится суть:
И черточка вдруг станет точкой
Иль обратится в Млечный путь.
 

Сбегается город к Волге синей,
А мы плывем, наш путь далек.
Но, Углич, ты в груди России -
Неугасимый уголек!
Какой-то силою гонимы,
Сюда идут и стар и млад,
И мы пройти не можем мимо
Злодейством меченных палат.
И мы проходим через город,
Чтоб посетить тот белый храм,
Где колокол, бичами порот,
Взывает к людям и векам,
И несмываемым укором
Для всех, хоть сотню лет живи,
Стоят носилки, на которых 
Лежал царевич, весь в крови.
Оправдываться бесполезно,
И зря искать, кто виноват,
Но он опять встает, зарезанный
Четыре сотни лет назад.
Он говорит. Улики вески,
Их не убрать, не замолчать,
И он настойчиво, по-детски,
Возмездья требует опять.
А кровь на грудь стекает, рдея,
И запекается на лбу.
Он умоляет, чтоб злодея
Настигла кара, хоть в гробу...
Нам от него не отмолиться,
И углю не остыть в золе.
Пока еще детоубийцы
Не под землей, а на земле.
 

В дыму папирос
Решался вопрос,
Решался вопрос
Обо мне.
Собрались решить:
Мне жить иль не жить?
И это серьезно вполне.

Я молча стоял у окна,
А окно
Распахнуто было во двор,
Я тихо дышал, 
Я им не мешал
Подписывать приговор.

Но ветер, мой друг,
Обрушился вдруг
С каких-то незримых высот
И вот, озорной,
Летит надо мной,
Листок с приговором несет.

Угрюм и небрит,
Очнулся синклит,
Как будто от тяжкого сна...
Был солнечный март,
Входила в азарт,
Ломая преграды,
ВЕСНА! 
 

Переулки,
заборы,
овраги...
И повсюду таблички торчат:
"Осторожно! Здесь злые собаки!"
И собаки тихонько рычат.

Что же вы, волкодавы, ослабли,
Где же ваша хваленая злость?
Ваши зубы что острые сабли -
Им как спичка - берцовая кость.

А они отвечают не сразу,
Подворотные доски грызя,
Говорят:
- Ожидаем пр-риказа,
Без пр-риказа кусаться нельзя.
 

Кружатся Истории жернова,
Обращая прошлое в пыль, в муку.
Может быть, История и права,
Только я понять ее не могу...
Вижу небо серое, серый снег
И ворон, усевшихся на крестах.
На дороге - маленький человек
С песней, пламенеющей на устах.
Ветер инквизитором жжет лицо,
И мороз предательски бьет под дых.
Не спасает старое пальтецо,
Но к подобным шалостям он привык.
У него за пазухой -- целый мир,
Рощи соловьиные да луга.
Ведь не зря зовется он Велимир,
Что ему безвременье и пурга!
 

Осколок жизни отлетевшей,
Докучный даже сам себе,
Какой-то старый-старый леший
Живет в бревенчатой избе.
Он из криницы носит воду
И лес изводит на дрова.
Не охраняет он природу,
Она хранит его сама.
Его и внуки не видали,
Забыли дочки и сыны,
А в сундучке его - медали
За две Германские войны.
 

Когда откажут вдруг рули
В твоем межзвездном экипаже,
На плечи хрупкие твои 
Обрушится земная тяжесть.

И встанешь ты, и сир и наг,
Пред леденящею луною,
И затоскуешь о мирах,
Что прежде пройдены тобою.

Ты шел на свет иных планет,
Но твой корабль вдруг сбился с курса,
И возвращенья больше нет -
Все сожжены дотла ресурсы.

Отринь от глаз горчайший дым,
Отри лицо дождем и снегом
И знай: ты стал теперь земным,
Ты стал отныне человеком.
 

Мать ходит по полю,
Ищет сына.
А вокруг - ни березки, ни тополя,
Одна осина.
Спросила осину:
"Где сын мой?"
Но та не ответила,
Склонилась к земле
Перебитыми ветками.
Может, там он,
Там
Лежит с землей пополам?
Встретился танкист обгорелый,
Сказал:
"Вишь, какое дело:
Бой тут был,
Бой, мамаша.
Один вон под танком лежит -
Не ваш ли?"
Подошла, посмотрела,
И сразу - вой:
"Мой! Мой!! Мой!!!
Те же волосики,
Те же пальчики...
Мальчик мой!
Родимый мальчик!
Я ж тебя ростила,
Я ж тебя холила.
За что досталась
Лихая доля мне?!"
Упала на труп раздавленный, бьется.
А мимо служивый проходит, смеется:
"Глянь-ка получше -
Он же обрезанный,
А это, мамаша,
Примета железная.
Ты же русская?
Так ищи русского,
А не азиата
С глазами узкими.
Может, твой жив,
Водку пьет
Или фашиста
Из автомата бьет.
Так что гляди веселей, мамаша:
Все равно победа
Будет наша!"

А мать все плачет,
Сильней и сильней,
За всех потерявших сынов
Матерей.
 

...И даже смертным было видно:
Там, где столкнулись тьма и свет,
Неторопливо и солидно
Сходились боги на Совет.

Они коптили самокрутками,
Пока что влажный небосвод,
И перебрасывались шутками
Солоноватыми, как пот.

И черноземные Антеи,
И Прометеи без оков,
Они вершили, не робея,
Свой высший суд - Совет богов.

В своих решениях степенных
Они учитывать могли
Запросы огненной Вселенной
И нужды крохотной Земли.

Они судили, не робея,
Но пыл пропал и лад исчез,
Когда сковали Прометея
И стал диктатором Зевес.
 

Плывет по стремнине Днепра
Перун - ниспровергнутый идол.
Глумится над ним детвора,
Холопы гогочут открыто.

Бревно посредине реки -
О нем и не скажешь иначе.
И только одни старики,
Перуна жалеючи, плачут.

Но скоро Спаситель грядет
Из дальних краев византийских,
И новое имя прочтет
Народ на сверкающем диске.

Пока же - и мерзость и жуть,
На трупах - рычащие звери...
Так долог дымящийся путь
От бездны неверия - к Вере!
 

От парохода к пароходу
Тропинка торная бежит.
По обезлюдевшему порту
Метель безглазая кружит.

Спят мирно лайнеры и шхуны,
Приворожила их зима,
Им снятся лунные лагуны
И океанские шторма.

Но шепот слышится: "Доколе?
Доколе спать? Доколе ждать?"
И вот мечта о ледоколе
Пошла по мостикам гулять.

И вот он прет, стальным тараном
Круша, кроша матерый лед.
Он скоро-скоро к теплым странам
Дорогу торную пробьет.

Потом слегка посторонится,
Пред ним суда пройдут, спеша.
И будет ласково светиться
Его косматая душа.
 

Мы ехали, а дом горел,
Жилье пылало бренное,
И каждый видел, кто хотел,
Как рушится Вселенная.

И обнимала плотно ночь
Поселок без названия,
И силы не было помочь,
А главное - желания.

И долго на дрожащий свет
Смотрели мы без робости,
И горький дым стелился вслед
Туристскому автобусу.
 

- Старик Гомер, оставь химеры,
Все трезво взвесь:
Не лучше ль быть в торговле первым,
Чем строчки плесть?
- Спасибо вам на добром слове, -
Сказал Гомер, -
Мне ничего не надо. Кроме
Моих химер.